Человек эпохи Возрождения

— Про музыку я не понимаю, — признается Кирпич, — а Евгений Львович рассказывает интересно.

О чем, о чем он рассказывает? Не умеет Кирпич врать. Ну же, строитель! — Про Николая Второго, про то, что он тоже… — Все ясно. Он тоже. Он тоже — ворон стрелял? Государь-император не только ворон, он и кошек, и петухов. На Кирпича смотреть страшно. А об учителях он был лучшего мнения. Он им платит в конце концов.

 

Субботнее утро. Выпавший за ночь снежок уже полностью превратился в грязную жижу. В Москве еще поздняя осень.

Зачем она его позвала? Что-нибудь надо. Арендовать зал. Она невнимательна к деньгам. К деньгам не бывает ровного, спокойного отношения. Расточительность, скупость или, как у нее, слишком подчеркиваемое презрение. Скоро узнаем, зачем звала.

Он приезжает к Новодевичьему монастырю. Одиннадцать. Случая не было, чтоб Лора явилась не то что раньше, а — вовремя. Спускается к пруду, оглядывается.

Монастырская стена испещрена надписями, он и раньше их видел, но не читал. Чего люди просят? Вряд ли чего-нибудь оригинального. Просят некую Софью, Софию, иногда даже запросто, ласково — Софьюшку.

Святая София, помоги мне выздороветь и дай сил пройти эти испытания. Надо бы разузнать, что за Софья. Он, разумеется, не верит в подобную ерунду.

Лоры пока что нет. Еще несколько надписей в том же роде: дай хорошее зрение, здоровье, счастье по жизни. Матушка-Софьюшка, помоги купить квартиру подешевле и уже с ремонтом. И чтобы квартира была по всем документам.

Если бы он был верующим, то выбрал бы протестантизм. В протестантских странах жизнь и устроенней, и гуманней. И безо всяких, насколько он знает, святых.

Кажется, он мешает какой-то женщине. Быстро делает несколько снимков на телефон. Сейчас устроится на скамейке — их с Лорой скамейке — и будет читать.

Помоги найти мне сына Сережу, — пишет женщина. Бедная, жалко. Но тут же — смешное: Пусть мои доходы позволят купить мне машину моей мечты. Ростик. Лора оценит. Когда придет.

Он разглядывает сделанные фотографии. Помоги Анне вылечить здоровье, а мне вернуть ее к себе навсегда. Конечно, больная она тебе ни к чему. А ему самому — нужна ли больная Лора? Уже кажется, что нужна. Смотря чем, конечно, больная.

На полчаса, однако, опаздывает. Он ей сейчас позвонит. Ну же, подойди к телефону, ответь!

Святая София, дайте ума и покоя. Вот это свежо. Не то что бесконечные просьбы о детях. Словно дети родятся от просьб.

Святая София, хочу стать востребованным высокооплачиваемым профессионалом в области дизайна и фотографии. Очень конкретно. А ниже: Хочу быть счастливой. Помоги мне забыть Влада. Вот бы так: раз — и Лора забыта, нет Лоры.

Он смотрит на монастырскую стену, к ней продолжают подходить женщины, перебирает страны, в которых был, думает: протестанты, католики, а на последнем месте по уровню жизни, всего — мы. Лора-то, кстати сказать, крещеная, хоть и Шер. Крестик на шее — чуть светлее волос.

Одиннадцать пятьдесят. К телефону — им в свое время подаренному — не подходит, сама не звонит. Ничего не случилось, нет сомнений, она в порядке. Не в порядке — он. Поднимается со скамейки — как же раньше он не заметил, когда садился? — увлекся этой галиматьей — к штанине прилип расплющенный грязно-розовый кусок жвачки. Какая мерзость! На нем — чужие слюни, чужая грязь, — не отскребешь! Гадость!

А теперь он залезет в автомобиль — он ждал ее больше часа — и поедет прочь, быстро-быстро.

 

Когда к нему возвращается способность к обдумыванию — километрах уже в двадцати от Москвы, — он понимает следующее.

Лоре нужна была помощь — арендовать зал, оркестр, творческой личности посодействовать. Он бы дал. Но — передумала. Возможно, где-то еще нашла. И тут вдруг — вспомнил сегодняшних Маш, Оль, Кать — кровь прилила к лицу: что если Лора беременна? Вероятность ничтожная. Зачем же звала? Может быть, захотела, чтоб он ей заделал ребеночка? С творческой личности — что возьмешь? — а тут — и сама, и ребенок обеспечены будут навеки.

Смотрит на ситуацию несколько со стороны: вот до чего довели человека! А у Новодевичьего прямо готов был рыдать. Его уже отпускает.

Мальчики

Зачем он уехал из города, куда направляется? Не разумно ли было бы для загородных поездок обзавестись водителем? Может быть, и разумно — жизнь за пределами Москвы страшна и непредсказуема, — но автомобилем он предпочитает управлять сам. Он отличный водитель. Кроме того, любая обслуга, — свидетель той жизни, которую она обслуживает, — свидетель, метящий в соучастники, — слишком недолго живем мы в мире современных экономических отношений и учимся медленно.

Он думает о Рафаэле, о Евгении Львовиче. Не зло думает — больше с недоумением. Ничего обидного, кажется, ими не было сказано: ну, про государя-императора, про ворон… А так — Renaissance man, он произносит вслух, по-английски, — скорее, лестно. Но общий тон, чувство их превосходства, откуда? Лично они, эти двое, какие создали ценности, чью жизнь улучшили? Он вдруг понимает, что устал от учителей — от рафаэлевского чванства, от алкогольной грусти Евгения Львовича, от их всезнайства, от вечной, неистребимой их правоты.

А Лора о сегодняшнем свидании просто забыла. И ночует она — скажем так — в гостях, иначе позволила бы заехать, забрать себя. Что-то ей было нужно — известно, что — деньги, а потом обошлась, выкрутилась сама. Позвала его встретиться — и забыла. Ровно так же забудут его после смерти. Рафаэль, вечный живчик, отзовется о нем высокомерно-мило: симпатичный был человек, ищущий, произнесет речь — об искусстве, эпохе, больше всего — о себе. Лора похвалит его непосредственность, вспомнит про вазу с цветами и с тряпочкой, здесь поминки, конечно, смеяться не следует, споет с выражением: Ни слова, о друг мой… и сделает изящно, как она умеет, рукой. И Рафаэль, раскачиваясь взад- вперед, Лоре саккомпанирует. Виктор будет стискивать зубы, скорбеть, доставит на отпевание архимандрита или — как он у них называется? — архиепископа, купит место на Новодевичьем, роскошные похоронные принадлежности. Евгений Львович посетует на безвкусицу — тайно, Рафаэль — в открытую. Жалко, не будет Роберта.

Странные мысли приходят в голову за рулем. Лучше не помирать, и с чего бы? — он, пожалуй, еще поживет.

 

Он едет на дачу, принадлежащую Роберту. С тех пор, как того арестовали, а жена и дети Роберта подались в Англию, а потом к ним присоединился и сам Роберт, — пришлось потрудиться, договариваясь с венскими классиками, несговорчивыми и жадными, — дача перешла в его ведение, Роберту жалко было ее продавать. Роберт и теперь надеется на возвращение, а пока попросил, чтобы все оставалось по-старому, включая Александру Григорьевну, бабу Сашу, — человека, который следит, как выражается Роберт, чтобы дом был жив, — появляется раз в неделю, по воскресеньям.

Баба Саша эта, опять-таки по словам Роберта, — женщина, близкая к святости, — воспитывает и содержит племянницу — дочь умершей сестры, сильно пьющую, и множество двоюродных внуков. Возможно, не содержала бы — племянница меньше пила бы, работала. Так что неизвестно еще, полезен ли бабы-Сашин подвиг. А ну как внуки — кажется, уже пятеро — вырастут паразитами? Еще она птичек кормит, синичек, специально на какой-то там рынок ездит, где зерно дешевле, такое Роберта всегда трогало. В любом случае, присутствие ее — воля Роберта. Он бы нашел кого-нибудь посвежее.

За городом уже зима, он предпочитает подмосковную зиму прочим временам года — за снег, за поверхности, прячущие под собой все безобразия, нечистоту. Слева — поле, занесенное снегом, а справа и чуть впереди снег частично вымело ветром, обнажилась грязная высохшая растительность. Прибалты такие необработанные поля называют “руси”. Агрегат какой-то ржавый стоит. Глупости много и свинства. Если