змейка… Только теплая… Стоя среди потока, я нагибаю голову и нахожу влажные детские губы. Иоланта довольна и пылко отвечает на ласку: 'Не надо крыльев, милый! Как хорошо без них!'
По свежим следам оленя в вековом бору мы находим глубокий провал, на дне которого притаилось крошечное озеро. Вверху сомкнулись тяжелые лапы елей, бор стоит кругом, седой и немой… Мы одни. Иоланта купается в черной воде, опавшие листья кружатся вокруг ее тоненького розового тела. Я срываю гибкий прутик и меряю окружность ее талии и своей головы. Они равны. Иоланта очень довольна, она смеется: 'Вот лесная сказка — большой Пан подглядывает, как плещется в черном озере маленькая Дриада'. Она шалит и кокетничает, пока мое самообладание не приходит к концу: сильной рукой я хватаю ее за огненно-красные волосы и вытаскиваю на траву, еще обрызганную утренней росой.
В те счастливые минуты я ни о чем не думал. Просто подставлял лицо солнцу и сидел, обняв молодую жену и закрыв глаза от чувства покоя и удовлетворения.
Как-то друзья предложили веселую поездку на курорт, в большой и с шумной компанией.
— Ну нет, — закричали мы оба, — нам нужна природа и полное, абсолютное одиночество.
— Какое же это абсолютное одиночество, раз вы бродите вдвоем?
Мы с Иолантой недоуменно переглянулись.
— Бывая одной, — позже сказал мне она, — я чувствую, что не все мое 'я' бывает со мной. Это — ложное одиночество. Совершенно, по-настоящему одна я, только вдвоем с вами. Поэтому отдых и успокоение дает мне лишь уединение, при котором я вся здесь нераздельно — я сама и моя вторая часть — вы.
Так мы нашли друг друга, и друг в друге обрели себя.
И вот однажды я снова обратил внимание на то, о чем стал уже забывать, — на печальное и пустое выражение ее глаз. Заметил, и снова забыл. А потом уловил опять эту беспредметную тоску во взоре, скользящую поверх людей и вещей.
Беспредметную ли? Я встревожился. Мысленно перебрал все элементы нашего быта. Она никогда не жаловалась… Ничего не просила… Как будто бы все шло хорошо, с каждым днем все лучше и лучше… У нас было немного желаний, но то, что мы желали, оказывалось исполнимым. Уж не жалела ли Иоланта о потерянной свободе? Положа руку на сердце, я отвечал себе 'нет', потому что ничем не ограничивал ее в нашем браке, ни одним вопросом, ни одним взглядом. Нет, контроля не было. Неизбежные ограничения вытекали для обеих сторон из добровольно принятых на себя обязательств.
Я начал приглашать гостей, каждый вечер возил жену в театр, дансинги. Вышло хуже: среди веселой суеты еще заметнее казались ее тоскливые взгляды и печальная рассеянность. Я терялся в догадках. Не верил себе, потихоньку наблюдал и снова убеждался в том же: моментами Иоланта напоминала зверька в клетке, маленького и слабого, сознающего невозможность сломать железные прутья и лишь с покорной грустью глядящего вдаль, в недоступные просторы свободы.
— Мадам нездорова, — доложила как-то горничная, когда Иоланты не было дома.
— Что с ней?
— Не могу понять. Она как будто во сне. Ничего не говорит, но… Спросите ее сами.
В тот вечер я был очень взволнован. Иоланта, сидя в кресле, рассказывала что-то. Я
видел, какие усилия делает она над собой, чтобы поддерживать разговор.
— Вы больны, Иола?
— Нет.
— Но у вас странный вид.
С выражением отчаяния и тоски она глядит куда-то вверх.
— Я устаю в последнее время.
— Так позовем врача.
Страдальческая гримаса. Умоляющий жест.
— Не надо… Ради Бога.
С этого вечера под предлогом усталости она часами просиживала в кресле, опустив голову на грудь.
Потом ответы Иоланты стали короче. Иногда невпопад. Она уходила в другой мир, из которого возвращалась нехотя и с трудом. Каждый день приносил усиление ранее подмеченных странностей: молчание становилось упорным, попытки добиться ответа и весело расшевелить ее вызывали на глазах слезы. Иногда движения ее казались совершенно машинальными, и она выполняла чужую волю, как заведенный автомат.
— Вы больны. Что с вами? — тревожился я.
— Что? — после некоторого молчания, точно с трудом поняв вопрос, отвечала Иоланта. — Больна?
Секунду она глядела на меня без всякого выражения. Потом отворачивалась, ее лицо кривилось гримасой страдания.
— Оставьте меня, — шепотом отвечала она. — Мне ничего не надо. Я здорова.
И вот настал, наконец, день, когда мучительная непонятность выяснилась. Утром кое-как горничной удалось поднять Иоланту с постели, накинуть халат и усадить в кресло. Но вечером, когда я вернулся, она с испуганным видом прибежала ко мне.
— Мадам очень плохо.
Мы поспешили в спальню. Я рванулся вперед с вопросами, но взглянул на жену и остановился: это уже не была Иоланта.
— Скорее, Анна! Позовите доктора!
— У нас во дворе живет молодой врач… Может быть, его?
— Все равно. Только быстро, не теряйте времени.
Врач оказался сухощавым парнем с загорелым веснушчатым лицом и непослушными вихрами выцветших волос. Он был одет в пыльный и мятый спортивный костюм.
— Извините, я прямо со стадиона, — возбужденно начал он, энергично тряся мне руку и заметив мой взгляд, скользнувший по его одежде. — Грандиозный скандал: 'Славия' всыпала ' Спарте' восемь на три! Ну и дела, пане!
Он натянул белый халат.
— А виноват Ванэк, два раза промазал у самых ворот.
Вздохнул. Лицо поблекло.
— Так что у вас болит?
— Нездорова моя жена, пожалуйте сюда.
Откинув голову на кожаную подушку, Иоланта неподвижно сидела в большом и глубоком кресле. Ничего не видя. Глаза уперлись в потолок.
Точно ожидая приговора на жизнь или на смерть, я, затаив дыхание, следил за врачом. Он пробежал глазами по золотистому телу, на груди и бедрах облитому прозрачным шелком розового белья. В рамке обширных складок черного тяжелого халата оно казалось тоненьким букетом цветов. Врач исподлобья покосился на меня и взял бессильно лежавшую маленькую руку.
— Раз… два… три… — бормотал он, подсчитывая удары пульса. Вдруг его лицо просияло. С надеждой я рванулся вперед.
— В последнем хафтайме, Годный лбом взял три мяча. Представьте-ка: три мяча, похожие на снаряды тяжелого орудия! Вот это лоб, пане! Что вы скажете?
— Ради Бога, доктор…
Молодой человек потух снова. Тряхнул головой и с казенным лицом повернулся к Иоланте.
— На что вы жалуетесь, уважаемая пани?
