обыкновенных людей, — летчики. Для меня летчики — святые люди. Они, наверное, из другого теста сделаны.
Л.: — Нет, они из того же теста. Но, конечно, в них много такого, что их приближает к детям и поэтам.
(Это ответ поэта.)
За столом И., Н. и другие.
И. преодолела тяжелую дистрофию, была ужасна на вид, но не прекращала интеллектуальной жизни и научной работы. Это очень маленькая научная работа, но она относится к ней со всей серьезностью архаической интеллигентки. Когда-то ее ближайшая приятельница Д. рассказывала, что в пылу каких-то пререканий И. сказала ей: но ведь я научный работник, а вы нет. Д. рассказала это, правда, в виде смешного случая, но сама была не без серьезности и, кажется, никогда не могла И. этого забыть или простить.
Следовательно, И. ощущает свое поведение как героическое (и она в своем роде права) — она ходила страшная, голодная, но она продолжала изучать литературу XVIII века. Вопрос о смысле и ценности этого изучения в данной ситуации для нее не стоял. Для нее самое дорогое (свидетельство ее жизненной силы) то как раз, что она продолжала прежнее по возможности без изменений. И надо сказать, это все же высшая ступень по сравнению с теми, кто использовал катастрофу как внутренний предлог, чтобы отбросить все, требовавшее умственного усилия. Но И. могла продолжать потому, что она питалась. Отношение к еде у нее не самоцельное. Это почтенное средство для сохранения высшей жизни; вопросы рационализации этого средства имеют для нее большой личный интерес, а также, с ее точки зрения, — общезначимый. Есть о чем поговорить.
И.: — Вообще я предпочитаю брать на вечер в столовой. Дома с этими кашами столько возни (подразумевается — сохранение времени для умственной деятельности). Но здесь в последнее время никогда ничего не дают по вырезу. Мне необходимо брать в магазине, чтобы всегда иметь что-нибудь дома.
О.: — Отчего, — я получил сегодня лапшу.
— Ну, это надо приходить чуть ли в два часа. (Подразумевается: кроме своей научной работы она занята еще серьезной и ответственной служебной работой. Не следует забывать — еда важный фактор, но она не цель, а средство.)
Н.: — Вам бы следовало иметь вторую карточку — рационную. Это все-таки очень удобно.
И.: — Я не могу иметь рационную карточку. Когда живешь на краю света...
Н.: — Но вы можете брать завтрак за обедом, одновременно.
И.: — Я всегда рискую сюда не попасть. Мне необходимо иметь что-нибудь дома...
Н. (к О.): — У вас вторая карточка — рационная?
О.: — Магазинная. Я ведь неисправимый индивидуалист. (Ироническим оборотом речи показывает свое превосходство над предметом разговора.)
У Н. все время была позиция откровенного голода, ламентаций, разговоров о еде как о сфере эмоционального возбуждения и преимущественного интереса. Она охотно поддерживает разговор И., так как всякий разговор о еде до сих пор действует на нее возбуждающе. Говорить прямо о себе в этом плане все же не всегда ловко. Но можно переживать отраженное удовольствие, углубляясь в обстоятельства собеседника, обсуждать, давать советы. К тому же у Н. особые основания для разговора о рационе. Она сама на рационе. На это дело существуют разные точки зрения, и ее мучит мысль, что вдруг она избрала не лучший способ питания. И ей хочется, чтобы другие поступали так же. Поэтому она задает вопрос О. насчет карточки. Поэтому убеждает И. перейти на рацион и, выслушав, что И. «всегда рискует сюда не попасть», говорит:
— Ну да, у вас другое положение...
Это обстоятельство действует на нее успокоительно.
К столику присаживается Уинкот с женой. Уинкот (уборщица называет его военкот) — англичанин, журналист и коммунист, прибившийся к Союзу писателей. Жена его, Муся, — русская. Муся с заплаканными глазами. Предполагается, что ее возьмут на торфоразработки. Она беспрерывно говорит об этом, и только об этом может говорить, разговор как разрядка аффекта. Она сразу же, обращаясь ко всем, начинает говорить то самое, что она полчаса тому назад говорила наверху, в библиотеке, где распределяют на работы.
— Они потеряли эту бумажку. У меня была бумажка на освобождение, когда я вышла из больницы. Мне делали очень серьезную операцию. Две вещи врачи могут установить (тут она опускает детали, которые были сообщены наверху). Но это не дает освобождения. Главное, можно установить, только если мне опять разрезать живот. Врач мне сказала — поезжайте, вас через три-четыре дня отпустят, потому что вас вынесут на носилках (наверху было сказано: так как вы заболеете, — носилки уже появились в процессе эмоционального нарастания и, вероятно, будут фигурировать во всех последующих рассказах). Я ей сказала — благодарю вас. Из меня инвалида сделают.
Н.: — А вам уже официально сказали?..
Муся: — Нет, пока неофициально.
Н.: — Так может быть, вы преждевременно волнуетесь?..
Н. реагирует на разговор, лично ее не затрагивающий, этикетными репликами. Когда собеседник прямо вам жалуется — необходимо выразить некоторый интерес, сочувствие.
— Совсем не преждевременно. Уже был разговор с начальником. Знаете, как он говорит... Я пошлю того, кого мне укажет главный. Это же чепуха. Как будто главный знает, кого здесь посылать. Он может требовать — пошлите столько-то человек. Здоровые бабы — все уже имеют освобождение. Все по блату...
Уинкот (указывая на подавальщицу): — Муся, дай ей талон...
Муся: — Здоровые девушки будут тут работать официантками...
И.: — Надо бы уйти, пока опять не началось (подразумевается обстрел).
