Началось все в доме на Глазовской (ныне улица Константина Заслонова), где Волошин, приехав из Парижа в 1909 году, проживет почти три месяца. Более удачного места для деятельного Макса трудно было и придумать: здесь жил с женой (актрисой и художницей Софьей Дымшиц) его парижский знакомец, тогда еще поэт Алексей Толстой. Кто только не толпился у него в те дни! Здесь возникали и гибли, не «дожив» до второго номера, поэтические журналы, задумывались литературные общества, устраивались шумные, горластые вечера. Среди гостей особенно выделялись двое: поэт Гумилев (он приходил в узкой шубе со скунсовым воротником и в цилиндре, надвинутом на глаза) и хромая поэтесса Лиля Дмитриева. («Некрасивое лицо и сияющие, ясные, неустанно спрашивающие глаза», – записал о ней еще год назад Волошин.) Из-за нее, из-за Лили, Волошин и Гумилев и станут через десять месяцев к барьеру…
С идеей создания поэтического журнала носились тогда не только у Толстого. Издавать журнал задумал чуть раньше еще один поэт – Сергей Маковский, сын знаменитого художника. И однажды на берегу Невы, в двух почти соседних дворцах, случились два события, которые и привели сначала к организации нового журнала, а потом и к драме, разыгравшейся в стенах редакции. В первом здании, в меншиковских залах Кадетского корпуса (Университетская наб., 15), на вернисаже 1 января 1909 года Гумилев знакомится с Маковским. Выставка картин (ее, под громким названием «Салон», организовал как раз Маковский) была, между прочим, поразительной. Среди сорока художников, согласившихся участвовать в ней, здесь впервые были представлены, например, Кандинский, Чюрленис, Петров-Водкин. Но два поэта, Маковский и Гумилев, словно не обращая на выставку внимания, говорили не о живописи – о создании журнала. «Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке с очень высоким темно-синим воротником (тогдашняя мода) и причесан на пробор тщательно», – вспоминал о Гумилеве той поры Маковский. Вот с этой встречи двух поэтов и начался, можно сказать, будущий «Аполлон», самый знаменитый журнал тогда.
А в другом здании, рядом, в Академии художеств, состоится чуть позже еще одна встреча, из коей вспыхнет в будущем самый знаменитый скандал нового журнала. Тут, в Академии, на какой-то художественной лекции, Волошин познакомит Гумилева с юной поэтессой Елизаветой Дмитриевой. Вот они-то и будут сталкиваться позже у Толстого, в квартире на Глазовской. Кстати, при знакомстве в Академии художеств и Гумилев, и Дмитриева вспомнят, что мельком встречались уже два года назад в Париже. Он даже дарил ей цветы – белые гвоздики[99]. Но теперь стремительный и бурный роман Гумилева и Лили Дмитриевой начнется все-таки после этой лекции в Академии художеств. «Мы все, – вспоминала позднее Дмитриева, – поехали ужинать в “Вену”…»
«Вена» – знаменитый в те годы ресторан, где собирались литераторы, художники, актеры. Вот там- то, в шумном зале, Дмитриева с Гумилевым и разговорятся об Африке, куда Гумилев рвался с детства. «Я тогда сказала очень серьезно, я ведь никогда не улыбалась: “Не надо убивать крокодилов”…» Гумилев отвел в сторону Волошина и спросил: «Она всегда так говорит?» – «Да, всегда», – ответил Волошин. «Эта маленькая глупая фраза, – пишет Дмитриева, – повернула ко мне целиком Гумилева. Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это… “встреча”, и не нам ей противиться». Это была молодая, звонкая страсть. «Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, // Я нашел себе подругу из породы лебедей…» – напишет вскоре Гумилев.
Вообще «подруга из породы лебедей» не была красавицей. «Она была, – пишет ее биограф Л.Агеева, – талантлива, страстна, умна, язвительна, остроумно подмечая недостатки окружающих и при этом с блеском отражая насмешки в свой адрес. Более того, предупреждая острословие друзей, она первой шутила над собой, легко соглашаясь, что в ее облике есть нечто от гиены». Кроме того, она с детства хромала. «Друзья утешали ее: все ведьмочки хромают, и это их не портит, наоборот, придает загадочность».
После того вечера Гумилев и Дмитриева станут встречаться, читать стихи и возвращаться на рассвете, как напишет она, «по просыпающемуся розовому городу». Он провожал ее на Васильевский остров, через мосты, вдоль Невы, до дома на 7-й линии, где она жила тогда (7-я линия, 62, кв. 14). Наверняка долго прощались… Лиля, тогда учительница русского языка в гимназии, уж наверное, помимо стихов, рассказывала ему о судьбе двух монахинь, которыми не только увлеклась в Париже, но которые, как считают исследователи, повлияли на всю ее дальнейшую жизнь. С портретом святой Терезы Авильской Дмитриева не расставалась до самой смерти. А про другую святую, жившую триста лет назад, аббатису и праведницу Марию д’Агреда, рассказывала, поражаясь ее судьбе, наверное, только шепотом: представьте, аббатиса, ни разу не покинув монастырь во Франции, совершила тем не менее «пятьсот путешествий в Америку, точнее, в Мексику, чтобы обратить в христианство индейцев»[100]. А вот о чем не рассказывала Гумилеву, так это о романтических отношениях с Волошиным, с которым познакомилась в марте 1908 года. Причем о Всеволоде Васильеве, женихе своем, говорила, а о Волошине и своих чувствах к нему – нет. «Знаете, – писала она в это время Максу, – у меня… к Вам мистическое чувство». Их переписка становилась день ото дня нежней, и в ней все чаще встречалось интимное «ты». Но и с Гумилевым Дмитриева расставаться не хотела.
Она пишет, что Гумилев не раз звал ее замуж, но ей, признается, хотелось мучить его. «Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н.С. – и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить. А во мне было упрямство – желание мучить. Воистину, он больше любил меня, чем я его, – писала она. – Он знал, что я не его невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал мне край платья». А позже, на свою беду, добавлю, увез ее в Коктебель, в дом к Волошину. Лиля рвалась туда, а Гумилева пригласил сам Волошин. Формально они были друзьями: «многоуважаемый», «искренне Ваш». Да и поэтами одного лагеря были – одного журнала. Но трещина между ними день ото дня увеличивалась…
«Все путешествие, – вспоминала Лиля поездку в Крым, – как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его “Гумми”, а он меня “Лиля”…» Он говорил, что имя ее, как серебристый колокольчик… Увы, в Коктебеле все изменилось. Ибо самой большой любовью ее, «недосягаемой», был Волошин. И именно там он, представьте, объяснился ей в любви. «К нему я рванулась вся, – пишет она. – Он мне грустно сказал: “Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву – я буду тебя презирать”»[101]. Она тут же легко попросила Гумилева уехать; он, сочтя это за каприз, так же легко исчез. В Коктебеле, кстати, он написал своих знаменитых «Капитанов», а вообще – дурачился: ловил, вообразите, тарантулов и азартно устраивал бои скорпионов в стакане. Однажды, пишет Н.Чуковский, затеял «битву скорпионов» с Волошиным и – победил. Его скорпион сожрал скорпиона Волошина. Тоже, кстати, дуэль – до дуэли. Но когда Гумилев уехал, Лиля вздохнула свободно. «Я, – пишет она, – до сентября жила лучшие дни моей жизни». И добавляет: «Здесь родилась Черубина…»
Что мы знаем о Лиле, которой исполнилось тогда лишь двадцать два года? «Маленькая девушка с внимательными глазами и выпуклым лбом, – напишет о ней Волошин. – Была хрома от рождения и с детства привыкла считать себя уродом». До квартиры на 7-й линии жила с матерью, старшим братом и сестрой сначала на Малом проспекте (В.О., Малый пр., 15), потом на 6-й линии (6-я линия, 41). Покойный отец ее был учителем чистописания, мать – акушеркой. Брат, который страдал падучей, в детстве заставлял Лилю просить милостыню, хотя полученные монеты выбрасывал: «стыдно было» ему, дворянину. Сестра же требовала, чтобы ей приносили в жертву самое любимое, и они сжигали игрушки. Когда нечего было жечь, бросили в печь щенка, взрослые едва вытащили его. У Лили был костный туберкулез, осталась хромой на всю жизнь. Брат и сестра, смеясь, отламывали ноги у ее кукол: «Раз ты хромая, у тебя должны быть хромые игрушки». Долгие годы Лиля не вставала с постели, в тринадцать ее изнасилует любовник матери. Изувеченная, жуткая жизнь. Но гимназию окончит с медалью, а стихи начнет писать как раз с тринадцати. О них высоко отзовется потом Цветаева: «В этой молодой школьной девушке жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал». Так считал и Волошин. Но именно стихи ее и отвергнет редактор только что созданного журнала «Аполлон» и друг, как помним, Гумилева Сергей Маковский. Он считал, что если и «пускать» на страницы изысканного «Аполлона» женщин, то только уж светских дам – как бы равных журналу. Тогда-то и явилась миру Черубина де Габриак – самая громкая авантюра Серебряного века!..
«Пур эпате ле буржуа», – любил повторять Макс, что по-русски означало: «чтобы эпатировать мещан». Мистификация с Черубиной и есть эпатаж. Свои «мистификации» Волошин не бросит и после Черубины, и после дуэли из-за нее. Будет потом умолять юную Цветаеву печатать стихи о России «от лица какого-нибудь… ну, хоть Петухова». «Ты увидишь, – горячечно будет бормотать, – как их через десять дней
