В погребе было прохладно, спокойно. Катя сползла на чурбак, осторожно прислонилась затылком к бочке и отключилась.
Проснулась от собачьего лая. Пес гавкал так, для порядка, – во дворе чужих не было. Катя вяло вспомнила своего Цуцика, пса-хаски, скучавшего без хозяйки за тридевять земель отсюда. Ага, и за, без малого, сто лет тому вперед. Ну да, опять вляпалась бестолковая хозяйка. Туман из головы повыветрился. Мысли приобрели относительную связность, забитый спекшейся кровью нос все-таки начал различать крепкий дух соленых огурцов и капусты. В животе что-то сжалось. Угу, кушать хочется.
Рядом шептались:
– Уехал. Вроде к обеду обещал быть.
– Нам-то что? Уж нас-то, ваше благородие, досыта накормят. Хорошо, если прикопают, а то и свиньям могут скормить. Слышь, как боровы в хлеву хрюкают? Эх, надо было стрелять.
– Что ж не стрелял, пролетарий? В штаны наложил, железный кулак революции?
– Так ты команду не дал. Ты же при погонах, главнокомандующий, чтоб тебя… Обосрались, чего уж там.
– Да уж. Слушай, пока мужиков дома нет, может, попробуем вырваться? Дверь на вид хлипкая.
– А руки? Дверь лбом, что ли, вышибать? Ну, попробуй, у тебя башка образованная, может, и для полезного дела сгодится.
– Попробуй мне веревку развязать. Или перегрызть. Зубы у тебя для пролетария очень неплохие.
– Сам грызи. Там грызть дня два. Веревку-то не пожалели, мироеды.
– Черт с тобой. Хоть руками попробуй. Нужно же что-то делать.
– Давай, ты мне развязать попробуешь. Тебе-то все равно с дверью не справиться. Плохо вас, белую гвардию, Николашка откармливал.
– Что ты сюда царя приплел? Я что, в конвое Его Императорского величества состоял, шашкой и газырями блистал?
– Угомонитесь, – прохрипела Катя. – Хозяин вернется, он рассудит. Он политически грамотный. Урод, мать его…
– Очнулась? Э-э… ты, барышня, как себя чувствуешь? – Пашка заерзал, придвигаясь поближе.
С другой стороны подсел прапорщик:
– Вы как? Мы уже и так пробовали разбудить, и по-другому…
– Облизывали, что ли? – поинтересовалась Катя, разлепляя здоровый глаз. – Бля, как я пить хочу. Давно хозяин уехал?
– Только что. Мы в щель видели. И этот, шепелявый, ушел. Договорились к обеду встретиться. Гости от Блатыка прибудут.
– А когда здесь у них принято жрать садиться?
– Часа через два, – Пашка задумчиво почесал подбородок о плечо. – Может и раньше. Рвать отсюда нужно. Катенька, ты как, в узлах разбираешься? Может, попробуешь нас развязать?
– Я тебе дам – «Катенька», – девушка схаркнула под бочку чем-то темным и липким. – Нашелся Павлушечка, твою мать! Как вышло, что мы здесь сидим? Проспали, революция-контрреволюция, песьи дети, чтоб вам жопу на британский флаг…
– Да мы, собственно, не спали, – смущенно признался прапорщик.
– Я чуть-чуть подремал, – объяснил Пашка. – Глаза протер, говорю – «давай карабин, я посторожу». А он – «ты мне голову разнесешь». Сидим, как два дурака. Спрашиваю – «куда монахиня делась?» – «Отошла по своим, по женским, надобностям». Ну, дело-то обычное. Пока перепирались, вываливают из кустов эти, с обрезами. И монашка с ними. Ну, мы как-то не ожидали…
– Но карабин ближе к тебе стоял, – заметил прапорщик.
– Про карабин я поняла, – прохрипела Катя. – Откуда господа селяне взялись?
– Ясно откуда, – Пашка сердито засопел. – Божья невеста привела. Она за помощью на хутор сбегала. Мы-то ей компания неподходящая. Вот, нашла понадежнее… Курица.
– Помолчи, – сумрачно сказал прапорщик. – О мертвых или хорошо, или никак.
– А Прот где? – поинтересовалась Катя, осторожно потираясь носом о плечо. Нос здорово чесался.
– Кто? – парни переглянулись.
– Пацан. Его Протом звать. Старинное имя с греческими корнями. Он где и что он делал, когда вы решали вопросы революционной дисциплины, отложивши карабин от греха подальше?
– Он рядом с тобой спал. Потом драпануть пытался, да его этот куркуль Петро зацапал. За пацана две тысячи «николаевскими» обещали.
– Да мне по фигу прейскурант. Сейчас он где? Я с ним не договорила.
– В доме заперли. Под присмотром хозяйки, – прапорщик кашлянул. – А вы себя как чувствуете?
– Бывало лучше, – Катя снова сплюнула под бочку. Во рту была вязкая гадость, как будто неделю самогон пила. Или будто месяц тяжело проболела. Зато голова уже практически ясная. – Что, орлы, думаете делать?
– Нужно дверь вышибать, – решительно сказал Пашка и уже не так решительно добавил: – Только там, у двери, узко, толком не развернешься.
– Понятно, – Катя искоса глянула на прапорщика, левый глаз девушки склеился, казалось, намертво. – Ну а вы, ваше благородие?
– Развязаться нужно, – пробормотал офицер, – у вас пальцы не затекли?
Катя усмехнулась, кожа на лице болезненно захрустела:
– Что, прапор, смотреть на меня не очень хочется?
Прапорщик смущенно отвернулся, зато Пашка бодро сказал:
– Да ты, в смысле вы, не беспокойтесь. Если в чувство пришла, значит, все заживет. Конечно, если нас сегодня не шлепнут. Может, що сделать попробуем?
– Ты считаешь, пора? – Катя осторожно повалилась на бок. При соприкосновении с полом голова не развалилась, что, если судить по ужасающим вчерашним ощущениям, было странно и удивительно. Онемел череп, что ли?
Катя заизвивалась, пропуская связанные за спиной руки под ягодицы. Свернулась в клубок, тесно подтягивая колени к груди.
– Не получится, – сказал Пашка. – Я пробовал.
Послать его в нужном направлении Катя не могла, дыхания не хватало. Девушка выдохнула еще глубже, напряглась, суставы едва не вывихнулись. Получилось, – связанные кисти оказались впереди. Катя принялась отдуваться. Кисти рук здорово оцарапались о каблучки полусапожек. Ничего, ссадины проходящи. Лишь пролетарская революция вечна, будь она неладна.
Солнечного света, попадавшего в погреб сквозь щели в двери, было маловато. Катя с трудом рассмотрела стоящую на полке жестяную банку с огарком свечи. Подняться на ноги оказалось довольно легко, девушка лишь слегка пошатнулась. Ну, не в лучшей форме, конечно. Но вполне, вполне… И с чего же ты вчера так вырубилась?
Банку Катя сжала между колен, слегка сплющила и принялась раздергивать веревку об острый край. Сотоварищи по погребу смотрели с надеждой.
– У меня отвертка есть, – сказал Пашка. – Может, ею попробовать?
– Себе оставь, – пробурчала Катя. – Мозги подкрутишь.
Веревка ослабла, остальное девушка доделала зубами. С лица сыпались черные струпья. Вот черт, ну и рожа, должно быть. Накручивая на исцарапанный кулак обрывок веревки, Катя задумчиво прошлась по погребу. Что дальше? Сразу уходить или гостей подождать? Девушка сняла крышку с кадушки, пошарив среди укропа, выловила огурец. Глубокомысленно захрустела. Жевать было не очень больно, только стягивало лицо, покрытое коркой, и щипало исцарапанные пальцы. Парни мрачнели на глазах. Катя рассматривала их не без злорадства.
– Катерина, вы бы нас развязали, – не выдержал Пашка. – Нам бы только руки свободные.
– На хер тебе руки? Ты все равно карабин удержать не можешь.
