Тут же нетерпеливо ухватила прапорщика за руку, оценила пострадавшую ладонь:
– Вечно, ваше благородие, у вас руки не туда лезут. Дай сюда! – оторванная от цветастой тряпки полоса наскоро перехватила ладонь. – Ничего, скоро остановится. Экий ты, прапор, полнокровный. Парнишку поднять сможешь? – Катя мотнула головой в сторону плетня. – В дом занеси. Пашка насчет мертвецов слабоват. Живее! Время, время идет.
Катя исчезла в доме. Герман надел через плечо карабин, подошел к мертвецу. Особых чувств не испытывал, кажется, мозг окончательно перестал воспринимать происходящее. Паренек оказался невысок ростом, но неудобен – тело уже окоченело, поднимать неудобно, все равно что колоду. Обхватив поперек, с трудом снял с плетня. Жужжали мухи. Герман понял, что брезгливо отворачивает лицо, стало стыдно. Девочка следила, глаза полны ужаса, словно в две кружки с расплавленной смолой заглядываешь.
– Пашка, твою мать, да уведи ты девку! – грубо рявкнул Герман и потащил мертвеца к крыльцу.
В корчме дым аммонала развеялся, пахло кровью и самогоном. Герман попытался положить парнишку на лавку. Ноги трупа торчали коленями вверх, лежать прилично убитый не желал. Чувствуя, что сейчас завоет в истерике, Герман устроил покойника на боку. Где-то в глубине дома грохала крышками Катя, ругалась.
– Вот, б… неужели все пожрали?!
На лицо мальчика Герман смотреть не мог. Машинально присел, расстегнул подсумок гайдамака, аккуратно вытащил винтовочные обоймы.
– Стой! – зарычала за стеной Катя. – Стой, морда бандеровская!
Герман выдернул из кобуры «наган», рванулся в дверь, столкнулся с окровавленным, бритым наголо мужиком. Гайдамак пытался повыше задрать руку, вторая, перебитая в локте, весела плетью.
– Я тільки кучер. Я нічого не робив!
– Ясное дело, – Катя тверже ткнула револьверным стволом в затылок пленника. – Все скажешь, и суд будет справедливый. Ишь, сука, под стол забился. Выводи его, Герман. Я керосином займусь.
Перед дверью Герман не выдержал, крепко ударил стволом в поясницу пленного. Гайдамак охнул, придерживая раненую руку, вывалился на солнечный свет:
– Та я же, господа-товарищи, тут случаем. Мобилизованный.
Пашка сидел на корточках рядом с неподвижной девочкой, что-то мягко говорил, как будто с лошадью разговаривал.
– Павел, присмотри! – сказал Герман, сталкивая пленного с крыльца. Пашка увидел пленного, тут же вскинул карабин, округлое лицо сразу стало жестким.
– У, сука!
– Катерина сказала, его допросить нужно, – пробормотал Герман, обходя крыльцо. Женщина со стянутыми за спиной руками лежала лицом вниз. Стебли лебеды у стены почернели от запекшейся крови. Стараясь не смотреть на рассеченные ягодицы, Герман обхватил тело поперек. Голова женщины легко откинулась на сторону, – горло было перерезано до самых позвонков. Герман придержал поседевший затылок, поднатужился. Занес в дверь. В нос ударил резкий запах керосина. Катя звякала жестяной банкой, расплескивала на стены.
– Клади.
За дверью в сиянии солнечных лучей плыл пух из распоротой подушки, опускался на детскую руку. Герман понял, что зайти туда просто не может, и опустил женщину у двери.
– Катя, живых больше нет?
– Нет, – кратко сказала Катя, швырнула опустевший бидон в глубь корчмы. – Пошли, прапор.
Во дворе страшно взвыли. Катя выскочила первой. Герман, взводя курок «нагана», бросился следом.
Выл гайдамак, пытался вжаться в стену, закрываясь здоровой рукой. Девочка, скрипя зубами, била его тяпкой. Легкое острое лезвие попадало то по руке, то по бритому черепу. Разлетались мелкие яркие брызги.
– Ой, ратуйте! Вберити жидовку, я усе скажу! Да приберите ее, я ж ни при чому! Ей-богу!
Тяпка срубила половину носа, – мужчина завизжал. Девчонка громче заскрипела зубами, била наотмашь, так что трещала легкая ручка тяпки. Гайдамак попытался заползти в угол, спрятаться у крыльца. Девочка шагнула ближе, шагала она неуклюже, как на ходулях, широко расставляя ноги, ударила по толстому загривку.
– Ой, прибирите тварюку! – мужик попытался отбрыкнуться сапогом.
Катя спрыгнула с крыльца, обхватила девочку сзади, вырвала тяпку, отшвырнула в сторону.
– Пусти! – застонала девчонка. – Я зубами! Сука. Лахн золсту мит ящеркес, мит блут ун мит айтэр![13]
– На! – Катя вложила в исцарапанную ладонь «наган».
Девочка растянула полуразорванный рот в сумасшедшей улыбке. Револьвер плясал. Первая пуля стукнула в стену над иссеченной головой гайдамака. Следующая прошила затылок. Пули вонзались в основание шеи, между лопаток. Потом курок защелкал вхолостую…
Катя мягко отобрала револьвер:
– Всё, пойдем.
Она повела девочку прочь, обернулась, кивнула Герману на дверь.
Спичек у прапорщика не было. Коробок нашелся в кармане щеголеватого гайдамака. Герман сунулся в залу, чиркнул… Полыхнуло так, что на крыльцо пришлось выпрыгивать.
Пашка с карабином топтался посреди двора.
– Понимаешь, я думал, она умыться в корыте идет. А она хвать цапку. Я же и не подумал…
Голос у юного большевика был плачущий.
– Да ладно тебе, – пробормотал Герман. – Пошли отсюда, пока совсем с ума не сошли.
За спиной лопнули уцелевшие стекла. Из окон рвалось бесцветное пламя.
– Я лучших лошадок отобрал, – пробормотал Пашка. – Хорошие лошади, особенно вороная. И упряжь справная. Может, этой… тоже лошадь взять? Умеет она верхом, как думаешь?
– Дурак ты, – Герман тщетно пытался поймать носом сапога стремя.
Пашка подозрительно хлюпнул носом:
– Ну да. Не соображаю. Эх…
Как бы всё это накрепко забыть? Герман прошел мимо дремлющих лошадей. В кроне ясеня для пробы щелкнул сонный черный дрозд. Нет, еще рано. Спит лес. Спит товарищ Пашка. Девушки спят, скорчившись под старым рядном. У смуглой маленькой иудейки странное имя – Вита. Командирша буркнула, что это уменьшительное от Виталии – Виталины. По-латыни – Жизненная. Странное имя для еврейки. И откуда Екатерина Георгиевна знает, как девчонку зовут? За два дня та ни слова не произнесла. Скажут идти – идет, скажут сидеть – сидит. Лицо пустое, в глаза лучше не заглядывать. Пашка, уж на что пролетарско- кузнечной закалки, а и то старательно отворачивается. Одна Катерина железобетонно спокойна. И обезумевшие дети ей ничто, и по трупам ходит как по бревнам. Кто из них двоих безумнее?
Вы, Герман Олегович, безумнее. Потому как не упыриху светловолосую видите, а барышню с колдовскими изумрудными глазами. Не бесчувствие звериное, волчье, а улыбку, от которой дар речи теряешь. Так ведь не улыбалась она вам, и не будет никогда улыбаться! И с чего ты взял, что она вообще искренне улыбаться умеет? Ведьма она, в пору креститься да святой водой кропить. И тело дьявольское. Как умывалась да как по гладкой загорелой коже капли катились, забыть никак не можешь. Ушки изящные, в них отроду, должно быть, серьги не вдевали. Запомнил татуировку на плече, головоломную, то ли воровскую, то ли дикарскую. Нельзя об этом думать. Ведь не удивишься, если увидишь, как она кровь из шеи врага сосет. Губы ее бледно-розовые, чуть растрескавшиеся. И все равно вспоминаешь о них, и отступает ужас, забываются пыльные дороги, трупы, хутора, кровью забрызганные. И отступает обреченность неудержимо рушащегося мира. И стыдно, стыдно…
Да кто же ОНА такая?! Откуда взялась?
