полотенцем.
Вита морщилась, но молчала, только поглядывала на татуировку на плече бывшей командирши.
Сестра Евдокия, ерзая на лавке у двери, подальше от брызг, тоже поглядывала на наколку и с осуждением кривила рот. Наконец не выдержала:
– Хватит уже. Не до всенощной же мне с вами тут сидеть.
– Грехов на нас, что той пыли, – ласково объяснила Катя. – Уж не обессудь, сестра, что сможем, то с себя ототрем. Одежду принесли, благодарствуем. А теперь посидела бы ты на свежем воздухе. Или за сохранность мочалок опасаешься? В большой расход мы обитель введем?
Сестра Евдокия вышла, напустив в студеную баню еще и дождливой сырости с улицы. Дверь захлопнулась со стуком. Вита опять вздрогнула.
– Да не дергайся. Нормальная тетка. Отвлекли мы ее от неотложных дел, вот и выражает законное недовольство, – Катя накинула полотенце девчонке на голову, а сама перешагнула через лавку, пошарила в саквояже.
Вита заморгала из-под полотенца на блеснувшую опасную бритву.
– В наших местах дамы считают своим долгом наводить порядок по всему телу, – с некоторым раздражением пояснила Катя. – Эпиляция, то да се…
– Мне выйти?
– Сиди, гриву свою суши. Я быстро…
Темные кофточки, темные длинные юбки, – похоже, шили мрачные наряды здесь же в монастыре. Вита попыталась поддернуть чересчур широкую юбку.
– Обляжется, – утешила Катя, оправляя свой траурный комплект и пристраивая «наган» по возможности незаметнее.
Девочка кивнула, упрятала непослушные кудри под платок и замерла, глядя, как командирша натягивает пару новых шелковых чулок.
– А что? Тон подходит, – неубедительно попыталась оправдаться Катя и обозлилась на себя: – Могу я от портянок отдохнуть или нет?!
– Та вам портянки вообще грешно носити. Вам шелка да бархат до лица, – пробормотала Вита, складывая свою походную одежду и пододвигая стопку к девушке.
Катя покосилась на сданное имущество:
– Знаешь, казачий лапсердак и мое тряпье сестрам на ветошь отдай. А папаху себе на память оставь. Или на тот случай, если в дорогу потянет. Мало ли… Ты на меня, Вита, не серчай. Идти с нами действительно опасно.
– Я розумею, – девочка принялась утирать тряпкой воду с полу.
– Ого, какие вы одинаковые, – ухмыльнулся Пашка. – И не узнать. Истинные чорнички. А нас тут кормят – борщ хоть и постный, зато вдоволь.
Парни сидели за столом, хлебали из здоровенного горшка горячий борщ. Щедрыми ломтями был нарезан серый свежий хлеб. У Кати потекли слюнки. Прот протянул ложку:
– Садитесь. Я уже наелся.
Катя села. Зачерпнула борща, усмехнулась одинаково заинтересованным выражениям на мордах парней. Что белая гвардия, что красная, явно соображали – благотворно или нет на девиц повлияла смена имиджа? На взгляд Кати, девчонке в монастырском было куда лучше, чем в мужских обносках. И самой было бы любопытно взглянуть в зеркало – когда-то уже подобное бывало, рядилась добровольно-принудительно во все черное. Правда, там наряды попышнее были.
– Игуменья Виринея совсем плоха, – вяло доложил Прот. – Соберу я ей зверобоя и пустырника, да боюсь, больше на божью волю нужно уповать.
– Чем недужит? Может, за доктором съездить нужно? – тактично поинтересовался Пашка.
– Восьмой десяток ей. Можно и за доктором. Только был уже доктор, – сообщил Прот, поглядывая одним глазом на Катю. С другой стороны на командиршу косился молчаливый Герман. Грозить ложкой Катя не стала, только приподняла бровь – оба мигом в тарелки уткнулись.
Что ж на тебя так смотреть-то любят? Катя машинально двинула под столом ногами. Туго обтянувшие ноги чулки чувствовать было приятно, – вечно это ощущение забывается. Хотелось сбросить потрепанные сапоги, вольно пошевелить шелковыми ступнями.
– Матушка Виринея заговаривается. Обитель в упадке. Паломников, считайте, вовсе нету, – печально продолжал Прот. – Бедствие кругом. Только селяне продуктами и выручают.
– Не скули. Прокормитесь, – пробурчала Катя, вылавливая из горшка картошку.
– Да я не к тому, – с явной обидой сказал Прот. – Вита без куска не останется. Работа найдется. Мне и по травам, и в свечной мастерской послушание выйдет. Потом или в богадельню при епархии, или… Там видно будет. А насчет Виты не переживайте. Сестра Ольга ее пока на кухню определила.
– То не боится, что жидовка усих потравит? – неожиданно процедила Вита. – Мы же завжды убивицы алчные. Макесы[16] вечные. И кровь младенцев христианских пьемо. Или у монахинь кровь ледяна, много не выпьешь?
Прот растерянно моргнул. Пашка даже ложку выпустил. Герман поправил очки и сурово начал:
– Так, Вита, далеко не все думают. Я имею в виду, насчет еврейского вопроса. Хотя озверение и мракобесие достигли невиданных масштабов…
– Я слово «кукуруза» чисто выговариваю, – сказала Вита, разглядывая стол. – Не картавая. Можу и выжить, так? Може, мне волосы покрасить? Як шлюхе.
– Заткнулись! – Катя на миг прикрыла глаза. – Здесь все же монастырь, а то обложила бы я вас всех не по-детски. Проще нужно, девочки-мальчики. Хоть перед расставанием, добрее нужно быть, блин… Мы вас оставляем не потому, что надоели да мешаете. Вы прекращайте слепыми щенятами себя представлять. Прот, я бы с тобой поразговаривала с огромным удовольствием. Ты один из самых интересных парней, что мне за жизнь попадались. Только наши догонялки кровавые уже всякие разумные границы переходят. Нужно как-то из этой бойни выскакивать. Ты же все сам понимаешь. Теперь насчет сионистко- шовинистического бреда и прочей ксенофобии. Все просто, Вита. Если кто-то тебя оскорбит – поворачиваешься и уходишь. Если сильно задел за живое – можешь в морду плюнуть. Тебе решать. Как потом повернется, сама догадаешься. Пашка, оставь девушке «наган» и патронов. С нас не убудет. Только запомни, малая, – пальнешь не в того, забалуешь со стволом – я тебе руки повыдергиваю. От меня и на том свете не отсидишься. Это бог бесконечно милостив. Он всесильный. А нам за поступки отвечать да на свою голову надеяться приходится. Пусть глупую, пусть в своей невеликой мудрости размерами ночного горшка ограниченную. Лично я на гениальность не претендую. Я на честность претендую. Сама себе врать не хочу. Решила, что должна убить, – убей. Суди, как посчитаешь справедливым, бери от жизни что пожелаешь, спи с кем хочется. Только не забудь и перед собой отчитаться. По всей строгости, без всякого снисхождения. По-честному.
– Страшные слова, – пробормотал Герман. – Если все позволено, если греха нет, – что человека остановит?
– Он сам себя остановит, – буркнула Катя, уже раскаиваясь, что забралась в подобные философские дебри. – Или вы, Герман Олегович, считаете, что надзирать за человеком непременно должен надсмотрщик со стороны? Сверху? Снизу? Ибо сами мы вовсе не ведаем, что хорошо, что плохо?
– Екатерина Георгиевна, вы богохульствовать начинаете, – мягко предостерег Прот. – Нехорошо здесь, в благочинной обители, подобные дерзости говорить. Поостерегитесь. Сестра Ольга даром что преклонным возрастом паству не поражает. Характером резка. Ох, побаиваются ее сестры. Она к такому послушанию изловчится приставить, не приведи господь. Вы, Екатерина Георгиевна, дама свободная, а нам здесь жить. Сосуществовать. У сестры Ольги память крепкая.
– Это кто такая? Та, что глазастая? – заинтересовался Пашка. – Вся такая… разэтакая?
Прот глянул на дверь:
– Павел, вы бы борщ кушали. В обители одиннадцать сестер да пять трудниц. Что одна услышит, то и до всех дойдет. Интересовались бы вы монастырским бытием потише, я вас убедительно прошу. На улице опять дождь, а вы и обсохнуть толком не успели. Скучно сейчас в лесу-то.
