закончу школу и стану взрослым.
Театр Вахтангова был чем-то родным и очень понятным, туда я приходил как в дом хороших знакомых. Моими любимыми спектаклями были «Принцесса Турандот», «Интервенция», «Человеческая комедия», «Человек с ружьём» и, наконец, «Егор Булычёв». Последний произвёл на меня ошеломляющее впечатление. Играл Егора Борис Васильевич Щукин. После спектакля я сорвался с места и помчался к рампе, хлопал, топал ногами и орал: «Щукин! Щукин! Щукин!» Вызывали Б.В. около 15 раз.
Уже разошлась вся публика, уже потушили свет, в зале горела только дежурная лампа, а у рампы стояли три человека — какой-то старичок, мой приятель и я. Взмокшие, сиплыми голосами мы всё ещё кричали: «Щукин!!!» — и аплодировали. Вдруг кто-то отогнул край занавеса, и на авансцене появился Щукин, без грима и с полотенцем на плече. Он спустился в зал, пожал нам руки, и мы долго и взволнованно благодарили его, а он почему-то благодарил нас. Я жал руку великого и обоятельнейшего актёра и от счастья просто и обыкновенно плакал. А ведь я дал себе зарок не плакать.
Это было одно из последних выступлений Бориса Васильевича Щукина.
Во МХАТе я пересмотрел почти весь репертуар начиная с «Дни Турбинных» до «Анны Карениной» и «Тартюфа».
Частые посещения театров требовали денег, и я через знакомых время от времени брал надомную работу, горячо принимался за неё, и когда у меня собиралось несколько сот рублей, охладевал к ней и бросал.
В канун дней предварительной продажи билетов во МХАТе я в 8 часов утра становился в очередь и терпеливо простаивал до полудня следующего дня и покупал билеты сразу на несколько спектаклей, а в школе на уроках отсыпался.
Можно перечислить всё, что я видел во МХАТе, но я назову, на мой взгляд, самые лучшие: революционные «Любовь Яровая» и «Дни Турбиных»; искрящиеся весельем и жизнью «Женитьба Фигаро» и «Пиквикский клуб»; глубоко реалистические и стоящие в моём представлении рядом — «На дне» и «Царь Фёдор Иоаннович». И наконец высшая ступень исполнительства — это В. И. Качалов в инсценировке «Воскресенье».
Когда этот царь и властелин твёрдым и размеренным шагом спускался в зрительный зал, и его голос начинал звучать оттуда, тогда целый мир, новый, большой и сложный открывался предо мной. Мир сильных страстей, сложнейших перипетий человеческой мысли, борьбы, глубокого психологического анализа и великой гуманности.
Качалов — великий актёр, мыслитель и человек — первый посеял в моей юношеской шальной голове вопросы большой значимости. Для меня Качалов — это глубокая мысль, это серьёзная школа — это МХАТ.
В сравнении с этим всё остальное блекнет. Малый театр мне всегда нравился, но никогда глубоко не волновал.
Из провинциальных театров мне очень нравился Горьковский театр драмы и замечательная, на мой взгляд, актриса этого театра Прокопович, которую я видел на гастролях в Москве в «Дворянском гнезде» и «Учителе». В её игре чувствовалась эмоциональная наполненность, светлый ум и большое обаяние.
Хуже дело обстояло у меня с другими видами искусства. Что касается оперной музыки, то я с ней был знаком неплохо, так как часто посещал оперные театры и целые вечера просиживал с тёткой у репродуктора в те дни, когда транслировали оперу. В антрактах я наспех готовил домашние задания. В детстве любимыми были «Риголетто» и «Кармен», а с лет с 15-ти самой любимой оперой стал «Князь Игорь».
Симфонические концерты я почти не посещал, а если попадал на них, то скучал и даже не делал заинтересованного вида.
Первая вещь, которую я понял и которая глубоко взволновала меня был «Пер Гюнт» Грига, и я слушал его несколько раз.
Позднее я стал увлекаться фортепьянными концертами Гилельса, Зака, Оборина и Флиера, но должен признаться, что многое до меня тогда не доходило. Но всё-таки я строил сосредоточенную мину и глубокомысленно со вздохом заявлял: «Да-а-а…здорово!» Хорошо помню, что удовольствие я получал только тогда, когда чувствовал в музыке столкновение больших страстей и сил и бурное разрешение конфликта.
Музыка на исторические темы глубоко волновала. «1812 год» и «Александр Невский» были любимыми.
Пасторальной и созерцательной музыки я никогда не понимал и с трудом сдерживал зевоту во время её исполнения.
С живописью меня стали знакомить кондитерские фабрики «Рот-Фронт» и «Октябрь». Кроме тракторов и нефтяных вышек на конфетных фантиках появились репродукции произведений знаменитых русских художников, а я был страстным собирателем фантиков и за одно был непрочь полакомиться их содержимым. Отсюда появились ассоциации: Шишкин — это шоколад с вафлями; Левитановские — «Осень» — что-то тает во рту; Васнецовские «Богатыри» — что-то твёрдое как подкова; а Кипренский — неопределённого вкуса с кислинкой.
Только позднее, посетив Третьяковскую галерею, я понял, что Левитан, Шишкин, Васнецов и даже Кипренский — это совсем не то, что я полагал.
Произвели очень большое впечатление Репин, Левитан и Куинджи. Иванов потряс только размерами и представлением о потраченном труде. И ничего я не понял в иконописи. Врубеля я не понял также.
Я до сих пор всё ещё плохо знаю живопись, и только на занятиях по истории искусств передо мной раздвигаются горизонты, и я начинаю видеть то, чего до сих пор не видел и не понимал.
Вот скульптура это совсем другое. Её я хорошо чувствую, её я сам научился понимать, она для меня была всегда доступной и понятной. Я не старался запоминать названий, не отыскивал фамилий скульпторов. Всё это мне было не нужно. Скульптура сама разговаривала со мной на родном, понятном мне языке и мне не требовалось пояснений, а о существовании коллоквиумов я тогда ещё не подозревал.
ВОЗДУХ С ЗАПАХОМ ГАРИ
5 глава
Последние два года, проведённые в школе, были бурными, кипучими годами, полными событий.
Это было особое время. Мужало и вставало на ноги новое племя. Молодое и жизнерадостное поколение намечало себе большие пути в жизнь. Уже можно было не только мечтать, но и воплощать свои мечты в реальность.
Это была пора шестнадцати-семнадцатилетних. Дышалось легко и свободно. Я чувствовал, что это лучшие годы моей жизни.
Заседания комитета ВЛКСМ, бурные комсомольские собрания, организованные просмотры кинофильмов, с аплодисментами. Вскакиваниями с мест, криками «ура», классные вечеринки, споры и разрешения «мировых проблем», усиленная учёба, увлечения и смешные школьные романы, которые обычно начинались с взаимопомощи по математике и немецкому языку. А по немецкому языку мне действительно следовало помочь. Когда я говорил: «Guten Tag, Marija Michailowna!» — я истощал 50 % своего запаса слов, и если мне приходилось сказать ещё «Wir bahen Traktoren» и «Auf widersehen» мой запас слов истощался до основания.
Зато я увлекался нашим литературным кружком. И, правда, кружок был замечательный. Руководил кружком профессор Волковецкий. Литературный кружок был душой школы.
Мы писали в журнал «Смена» о том, кем каждый из нас хочет быть и какое качество характера он считает самым важным.
Я, кажется, тогда написал, что самое главное это иметь весёлый характер, и в качестве утверждения своего умозаключения я сиял на фотографии как тульский самовар в праздник.
Мы обсуждали вновь напечатанные произведения и приглашали на заседания кружка авторов.
