— Нет. Но я часть этого мира, этой земли. Мне всего-то назначено было жить здесь и ждать тебя. И не дать тебе погибнуть. Вот я и живу.
— …Наша земля стара, мастер. Когда-то прошла она муки рождения, вставали дыбом камни и раскалывалась степь, глотая деревья и зверье. А после все умирилось, достигло своего предела. Но нет в ней старости. Она не дряхлеет и травы ее каждой весной сочны, а небо полно жаворонков. Рыбы мечут икру и играют в теплой воде, потому что наше древнее море — вечно беременный живот Евы и плавать в нем — каждый раз рождаться снова и снова. Эта земля была сотворена для жизней, для множества их, и потому она не сурова. Ветры зимой лишь для того, чтоб рожденные не чахли от неги, штормы — выбивать из легкий застоявшийся воздух, солнце — выжечь гниль, способную сожрать живое еще до смерти. Потому эта земля всегда рожала и много. Она похожа на рыбный садок, в котором воды и рыбы поровну и потому вода сама, как рыба, как жизнь. Но из-за этого земля наша насыщена смертью. Ведь все имеет срок и, чем больше жизней, тем ближе и роднее их смерти.
Люди всегда были здесь. Ты знаешь, что когда-то в этих землях было больше дождей и деревьев? Там, где сейчас степи, стояли рощи и народ кочевал, как играл. Конечно, не как в библейском раю, но горести и непогоды были, как жестокая игра подростков, не более. И песчаные побережья всегда были заселены ловцами морских рыб. А позже сюда пришли греки и возделывали столько пшеницы, что вся Греция ела хлеб этих мест.
И потом, и после, всегда люди жили на этих землях, как в доме. И оттого, что в доме этом хватало всего, невидимые стены его росли и крепчали. Никого не прогоняла природа, никто не вынужден был, таща за загорбке выживших детей, уноситься, подобно перекати-полю, чтобы пустить корни в других местах.
Но всегда появлялись те, кто беспокоен. Кому мало лишь есть, спать и дышать ветрами до боли в легких. Те, кто смотрел в небо и хотел летать. Они причиняли беспокойство мерно живущей земле. И тогда дом этих мест сам исторгал их. Или обволакивал, как дерево корой и древесиной застрявшее в нем железо. Понимаешь?
— Кажется, да… Если сказать просто, то ешь, пей, люби, размножайся и не смотри вверх?
— Да.
— А если посмотришь?
В глазах Ларисы, лисьих, с поднятыми к вискам уголками, отражалась обычная лампа в абажуре с оборками. А казалось Витьке — пламя костра.
— На то и есть хозяин. Оберегать дом. Держать все в равновесии.
Ветер за окнами стих и издалека приходил мерный шум прибоя, привычный до тишины. И в тишине стало слышно, как каплет в кране вода и сама по себе поскрипывает в коридоре половица.
Лариса провела взглядом по грубым полкам у своего плеча, цепляя глазами одно за другим, и Витька следовал вниманием за ней: старая ваза, стопочка мисок, кусок камня с отпечатком древних ракушек, связка чабреца, кастрюля с вмятиной на сером боку, обтрепанные корешки лежащих книг, стакан с чайными ложечками…
— Что же… — Витька не знал, что спросить, а хозяйка ждала, прикрыв степные глаза, похожая на невозмутимую каменную статую в степи.
— А рыбы? Наташа сказала, те, кто с ними ныряет, потом умрет. Кто-то из них. Зачем? Разве должно так? Он там на холме — эту рыбу ел. Жрал.
— Мужчинам проще, Витя. Взгляд их высок и мысли просторнее. Но не только им летать, сам знаешь. Думаешь, девчонки бегут в летнее полнолуние к отмели с малым горем в кулачке? С малым туда не побежишь. С высокой тоской бегут, просто не все понимают этого. Вот и привязывают высокую тоску к низкому колышку: мальчишка бросил, красоты побольше, чтоб через нее счастья… да мало ли у кого какие низкие колышки. Но земля чует, кто готов летать. И защищается. И демон-хранитель тоже.
— Значит, они все в опасности?
— И все знают это. Чтоб сами решали, готовы ли на смерть пойти ради своей тоски.
Она снова взяла чашку, отхлебнула. Аккуратно откусила кусочек круглого печенья, сверкнув золотыми коронками в углу рта. Витька огляделся беспомощно, собирая мысли. Кухня стояла вокруг, обнимая сидящих за столом обыкновенной привычностью. Стол, лавка, печь. Полки, раковина, кастрюли. Вот только на его груди дремлет, пригревшись, живая змея, превращающаяся в женщину, да пляшут крошечные огоньки в глазах сидящей напротив женщины, что превращается временами в степную лису. Бессвязный гул внутри Витьки шумел и покачивался, и ни одной пока новой мысли не выплеснуло из толкотни узнанного, не ударило сильным хвостом, разбрызгивая воду сознания.
…Ну, что ж. «Будет день, будет пища» говорила бабушка Надя, когда прибегал с сотней ужасных проблем, требующих немедленного решения. И подталкивала к приоткрытой в яркое солнце двери — жить дальше. Ну, что ж…
— Ваську жалко. Очень.
— Да, — согласилась Лариса, — очень. Но он, может быть, единственный, кто выстрадает в себе настоящего человека. И станет им. Если выживет.
Треснув, рассыпались в прикрытой печи искры. И Витька оглянулся машинально на звук.
— Он хотел показать и вот сам не выдержал. Температура. Срыв у него, да? Как же…
— Вряд ли думал, что увидит так много. Потом спроси осторожно, что он видел раньше. Теперь-то расскажет, после того, как вместе на склоне стояли.
За черным окном спало солнце — с другой стороны, за вершиной холма, и морем, и это окно не увидит света до позднего утра. Витька взял сухарь и стал крошить на стол. Ровнял крошки пальцем, выкладывал из них кольцо.
— Я думал, приехал в спокойное место. Прийти в себя, подумать. А попал вот…
— Попал. Но видно надо было тебе. Сюда.
— Зачем? Демону служить? Мне это надо?
— Надо, парень. Дару твоему надо. Не заглянув в пропасть, не поймешь, что наверху, это известно.
— А если я уеду? Вот все брошу и уеду? У меня дед в таком же поселке, отмотать три сотни километров и — такая же степь, такое же море.
Лариса поднялась, застегивая на животе серую кофту, прошла к раковине, сполоснуть чашки:
— Сможешь, езжай.
— Я сам хочу решать! А тут все мной вертит. И всем от меня что-то надо! А я?
Женщина пожала плечами, ставя мокрые чашки на полку. Повернулась. Но не успела сказать, из коридора послышался тонкий крик. Когда вбежали в комнату, Васька сидел на постели, прижимая зажатое в кулаках одеяло к подбородку. Из-под сомкнутых век текли слезы.
— Он ее съест. Съест! Тетечка Лариса…
— Тут я, маленький, тут.
Присела на кровать, обнимая мальчика, гладила по голове, вытирала пальцем мокрые дорожки на щеках:
— Ну, что ты, это сон, плохой сон. Никто не съест.
Вася открыл глаза и Витька вздрогнул, увидев в них отраженные огоньки не отсюда.
— Он съест Луну. И Наташу…
Покачивая мальчика, Лариса обернула лицо к Витьке. Четыре маленьких костра плясали в глазах, смотревших на него.
Витька постоял. Подошел и присел на кровать, заскрипевшую старыми пружинами. Взял Ваську за каменный кулак.
— Вась, я буду тут, с тобой. Не уеду. Поборемся, да?
— Правда?
— Конечно!
Васька разжал кулак, осторожно взялся за Витькины пальцы горячей рукой. Вздохнул.
— Ты смелый.
