проведя по коленям и между ними, бережно попадая в горячее, растолкал, раскладывая, чтоб не дернуть резко, не разломить и пошел внутрь, неостановимо, закусив губу и умирая от этого, что везде — под руками, под животом и там, где ноги, а еще ее раскрытый рот, совсем родной, как собственный, только нежнее и лучше, и стукают зубы по его зубам и вдруг, неожиданно, крепко остановился, но не стал удивляться и ждать, а просто надавил еще и еще, сильнее, обнимая Риту рукой, и держа другой ладонью лицо, которое она стала отворачивать, забившись под его телом. Но уже поймал, как сильную живую рыбу, и крюк, на который насадил, был железным, прочным, и уже не от Генки зависело, а просто летели и летели, и она — напоролась…
Когда Рита перестала биться и обмякла, подаваясь под ним, замедлился и затих. Грудью слушал, как быстро колотится ее сердце — тактактак, ударяясь об его ду-дук, ду-дук — размашистое и замедляющееся. И только тогда понял, когда держал ее, и руками тоже, — билась, но не отпустил, стучался в нее все сильнее и сильнее, а потом кричал, заглушая неторопливые старушечьи шаги в коридоре.
Генка попытался сползти, лечь рядом, но ее руки метнулись и обхватили его. И колени прижались к бедрам.
— Нет. Будь тут, будь.
Он послушался. Только напрягся весь внутри, стараясь приподняться, стать легче, чтоб не давить сильно.
Она вздохнула. И ослабляя хватку, сама тихонько толкнула его, выбираясь. Уложила рядом и закинув ногу на его бедро, прижалась плотно, сильно. Он чувствовал под боком мокрое пятно на простынях. Подумал о том, что не испугалась и не предложила надеть резинку, как-то так, все непонятно. Но вдруг снова напрягся. Шевельнул рукой и прижав ее к мокрому на простыне, поднес к лицу. От темных пальцев пахнУло кровью.
— Рит? Ты что? Ты?
— Да. А что? Не рад, что ли?
— Я… Я думал…
— Эх, ты. Я ведь тебе. Так хотела.
Он посмотрел в темные широкие глаза, совсем рядом, и закрыл свои, зажмурился, но тут же раскрыл, потому что изнутри на веках было показано ему снова — то, что увидел на снимках. И, опять глядя в ее глаза, подумал обрывками мыслей, а что увидел-то? Голову и руку. И там, за желтой шторой, ну, видел — стоит, а потом ушла. Это же ничего, может, и не значит? Сказал, касаясь губами полураскрытого рта:
— Я тебя люблю.
— Я знаю.
— Больно тебе?
— Ага.
Ему стало жарко ушам, вспомнил, как билась, и не давал ей вырваться.
— А… Хорошо не было?
Она засмеялась.
— Нет. Но сейчас будет. Ты ведь не заснешь, нет?
— Не засну. Я сейчас, давай.
— Не торопись. Только темнеет, у нас куча времени еще. Давай немножко полежим.
Откуда-то плыл запах степи, не от закрытого окна, а из дома, просачиваясь через двери. Пахло летом.
— Я про нас думал, все время. Хотел, чтоб летом и ночью. Думал, вот встречу тебя и мы пойдем. Или к морю или в степь, когда совсем тепло. …Паршиво было.
— Почему?
— Ты не смотрела даже. Уезжала все время. Знаешь, я ведь в лодочный сарай одеяло отнес. Ну, если в степь пойдем, чтоб постелить. Там и лежит, в рундуке старом, под сетками.
— С москвичкой не пригодилось?
Генка дернул измазанной в крови рукой, которую держал на весу, боясь еще испачкать простынь.
— Ты знала? Ну…
— Я все знаю про тебя. Дурак ты, Генка. Все вы дураки.
— А ты умная.
— Не знаю. Может и умная. Может — дура.
Он гладил ее по твердому плечу неиспачканной рукой, трогал волосы и маленькое ухо, пробегал пальцами по спине. Комнатка — небольшая и чистая, пара фотографий в рамках, комодик, на котором ваза с веткой кермека. …Шкаф в углу. Еще стол у окна и на столе компьютер. И все. Генку беспокоило то, чего он не видел здесь — разбросанных листов с рисунками, тетрадей, разбухших от спрятанной в них нарисованной жизни. И он сказал:
— А я рассчитал яхту. Настоящую, большую, с каютой. На ней можно будет выходить с экипажем. Туристов катать. За деньги.
— Да? — интерес ее был вежливым и равнодушным.
— Но я не из-за денег. Знаешь, мне, еще когда маленьким был совсем, мать рассказывала, батя в молодости очень хотел яхту построить, сам. Но потом семья и все, бросил.
— Так ты из-за бати, что ли?
— Не-ет. Наверное, нет. Мне просто нравится. Может, этим летом построим. Представляешь?
— Кучу разрешений надо, кажется.
— Я узнавал. Если по внутреннему бассейну, можно все выправить.
— Ген, ты хотел меня спросить? Спросишь?
Он приподнялся на локте, рассматривая смутное в сумерках длинное тело. Грудь небольшая и крепкая. Когда весной расцветает старый миндаль на краю огорода, цветы точно так же смотрят с веток темными розовыми серединками.
— Потом спрошу, — голос его охрип. А воздух в комнате полнился запахом трав.
— Откуда так пахнет?
— Баб Настя заваривает траву. С собой привезла. Не нравится запах?
— А тебе?
Рита вытянулась, прогибая себя навстречу его рукам.
— Нравится. Очень. И вот это, что делаешь сейчас, нравится…
— Подожди, — Генка поцеловал ее в грудь и вскочив, подхватил с пола халат. Пошел к двери, путаясь в рукавах.
— Ты куда? Туалет там, рядом с ванной.
— Ага…
В просторной кухне лился молочный свет из-под плафона с красными розами. Все вокруг в этом свете — яркое и кричащее, как мокрая картинка. И только баба Настя в сером платке на круглых плечах, пятном из другой, не пластмассовой жизни, держала за ручку ковшик на газовой плите. А на столе раскрыл полотняный рот угловатый мешочек, полный запахов степи.
Генка вошел, на ходу кивая и здороваясь, так, на всякий случай, чтоб не испугалась. Не выпуская ручки ковшика, баба Настя смотрела на него, как смотрят очень старые люди на очередной закат или поднявшийся ветер в окне.
Босиком и в халате, склонился над столом, поднес руку к мешочку.
— Можно? — спросил громко.
— А что ж, бери, бери, мальчик, — бабка, кивая головой, улыбнулась сухим невидным ртом.
И он, обалдевая от запаха, полнившего кухню, зачерпнул горстью сухих стеблей, с листочками, щекотно прилипавшими к выпачканной руке. Прижал к груди и понес. В дверях обернулся и, салютуя бабке свободной рукой, сказал, кланяясь ее кивкам:
— Спасибо, бабушка Настя.
— Иди, иди уж…
И, уже когда шел по коридору, сжимая покалывавшие руку стебли, догнал его ясный голос, толкнул в спину:
