Кажется, Русь никогда ещё не выставляла такого количества ратей.
Московское дело давало плоды; Дмитрий Иванович, как никогда, почувствовал себя не просто русским, а общерусским князем. Он был спокоен. Но при всем своем внешнем спокойствии, как будто даже и отстраненности от кишащей вкруг него жизни, начисто лишенный суеты и мелкодерганья, Дмитрий Иванович являл собой сгусток энергии, которая передавалась воеводам, боярам, слугам — всем окружающим посредством немногих емких слов, скупых жестов и выражения его дивных темных глаз, исполненных то искрящейся радости и упругого блеска, то печали и удрученности, то сдержанного гнева. В них отражалось сложное сплетение мыслей и всех оттенков чувств, коими была полна его напитанная народными духовными соками душа. Он, сильный телом и характером, был той осью, на которой крутились колеса тяжкой и громоздкой телеги, предназначенной своим движением смять и опрокинуть Мамаеву Орду.
Среди многих дел, исполняемых им от зари до зари, великий князь важнейшее значение придавал тому, чтобы обсмотреть все новоприбывшие отряды, уловить настрой и дух воинства, воспринять этот дух, через своих приставов обеспечить ратных продуктами, а их коней фуражом. В каждом полку был свой священник, и было приятно наблюдать, как священники неутомимо хлопотали об исполнении каждым воином церковных обрядов, как они внимательно и заботно следили за настроением каждого ратного, помогая им избавиться от уныния, грусти либо смятения.
И князь, видя эту хлопотливость священников, все более и более обеспокоивался: а кто утешит и благословит непосредственно перед походом его самого и в его лице всю русскую рать?
Прежде он благословлялся у митрополита Алексия, этого мудрого первосвятителя. Но Алексий умер. Исполнявший некоторое время обязанности митрополита бывший коломенский священник, прозванный Митяем, также умер по дороге в Царьград, куда направлялся на поставление. С той поры митрополичья кафедра вдовствовала, и за благословением, таким образом, следовало обращаться к тому из духовных лиц, кого знала, уважала и почитала вся Русь. Таковым был Сергий Радонежский, смиреннейший, любимый народом игумен Троицкой обители. Но вот беда — некое время назад отношения князя и игумена, как думал сам князь, осложнились и осложнились по его, князя, вине.
Дело в том, что на Руси было два митрополита. Один — в Москве, управлявший епархиями Владимирской Руси, Рязанской, Смоленской, Суздальско-Нижегородской земель; другой — в Киеве, управлявший епархиями тех земель бывшей Киевской Руси, что входили в состав Литовско-Русского княжества. Тот, что сидел в Киеве, именем Киприан, по происхождению болгарин, образованнейший человек своего времени, по замыслу константинопольского патриарха, должен был после кончины Алексия стать митрополитом и на Москве. Но в Москве, и прежде всего сам Дмитрий Иванович, не доверяли Киприану, которому покровительствовал литовский князь. Московиты опасались, что Киприан, став митрополитом во Владимирской Руси, станет доброхотствовать литовскому делу в ущерб московскому (время покажет — опасения были напрасными). И потому Дмитрий Иванович хотел иметь на Москве своего митрополита — из среды священников Владимирской Руси.
Одним из таких священников, который, по мнению Дмитрия Ивановича, мог бы стать достойным преемником Алексию, был коломенский Митяй. Он был высок и осанист, обладал дивным бархатным голосом, то тоскующим и скорбящим, то с ликованием взмывающим под небеса. Речистый и образованный, Митяй снискал любовь к себе своей паствы. Князь перевел Митяя в Москву и сделал его своим печатником — так называлась должность хранителя великокняжеской печати. В обязанности печатника входило составление жалованных и других грамот, переписка с Ордой и Литвой, Тверью и Суздалем, Рязанью и иными городами и землями, — дело, требующее высокого образования и ума. Митяй справлялся со своими обязанностями размашисто и непринужденно, выказывая глубину понимания московского дела. Князь продолжает возвышать его — Митяй становится духовником князя и многих бояр. По традиции, духовником князя мог быть только монах, и не без содействия князя происходит пострижение Митяя в монахи расположенного на территории кремника Спасского монастыря.
Однако пострижение в иноки бельца Митяя произошло не по церковным канонам. По канонам, бельца должен постригать архиерей, а Митяя постриг настоятель монастыря. Пренебрежение традициями и уставом насторожило духовенство. Но не успело оно примириться с нарушением устава, как произошло новое нарушение: Митяй, в иноках без году неделя, поставляется архимандритом, хотя, по канонам, поставлению в сан архимандрита предшествует тяжкий и длительный опыт иночества.
Всем, кто внимательно следил за головокружительной карьерой даровитого недавнего коломенского священника, стало ясно: не за горами и его поставление в сан епископа. Ропщут монахи, протестуют священники, архиереи. Но чем дружнее раздаются протесты, тем настойчивее князь двигает своего подопечного к высшему на Руси духовному сану…
Внушал себе: они, шептуны и ворчуны, не понимают, что он, продвигая Митяя, руководствуется интересами великого московского дела. Он ведет лодку вперед, а они пытаются помешать ему. Да и не потому ли они ворчат, что завидуют? Что сами бы рады надеть на себя белый митрополичий клобук? Ан, нет! Не видать им митрополичьего престола. Первосвятителем будет Митяй, а не кто-то другой, тем паче — Киприан, чужак, кот в мешке…
Едва Алексий почил и его погребли с великими почестями, как Митяй надевает на себя митрополичье облачение и принимается за дела в доме Пречистой Богоматери — так вкупе с Успенским собором называется митрополичий двор.
Вот тогда-то и ополчились архиереи. Когда их созвали на поместный собор, чтобы возвести Митяя в сан епископа (а от епископа до митрополита один шаг), то суздальский владыка Дионисий, самый ревностный блюститель уставных правил, стуча посохом, гневно обличал Митяя: де-выскочка, потрясатель основ… Меча громы и молнии, поневоле бросал камешек и в огород великого князя, потакавшего Митяю. Грозился поехать в Царьград жаловаться патриарху. Взгорячившегося не в меру Дионисия взяли под стражу буде урок каждому, кто встанет поперек Митяя.
Еще больше взроптали священники. Мыслимо ли? Где это видано, чтобы под стражу — святителя?
Слух об этих московских событиях дошел и до Сергия Радонежского. Сергий взял посох и, как всегда, пешком отправился из Маковца в Москву. Когда великому князю доложили, что явился из Маковца преподобный Сергий, он, всегда так радостно встречавший старца, в тот раз испытал чувство растерянности. Верно, старец строго осудит его за потакание Митяю и покушение на право неприкосновенности духовных лиц.
Но Сергий есть Сергий. Он явился не осуждать. Князь не обнаружил в его чистых синих глазах и капли осуждения, зато увидел в них сочувствие и сострадание. Сострадание к кому? Конечно же, к нему, великому князю, который взял на себя большой грех, покусясь на неприкосновенность святителя. И как бы этот его грех, объяснил старец, не повлек за собой небесную кару всему народу, ведь не только государь отвечает за благоденствие своего народа, но и народ отвечает за неправедные поступки своего государя.
Дмитрий Иванович только вопросил: 'Отче, не поручишься ли ты за Дионисия? Ведь грозится поехать в Царьград!'
Преподобный Сергий поручился, и суздальский владыка был освобожден. Дионисий отправился в Суздаль, оттуда якобы по делам епархии, в Нижний Новгород, а из Нижнего, пренебрегши поручительством Сергия, отправился в Византию, чем вызвал отчаяние и гнев как Митяя, так и князя. При этом князь поневоле испытал чувство досады и на маковецкого старца, столь неудачно поручившегося за суздальского владыку.
Князь без промедления снарядил Митяя в Царьград, отнесясь к этому предприятию с особенной заботливостью и ответственностью. Он снабдил Митяя посланием к греческому патриарху с просьбой рукоположить Митяя в митрополиты. Дал ему несколько чистых, не заполненных письмом грамот, скрепленных великокняжеской печатью, — на тот случай, коль в том будет нужда, мог под поручительство князя обратиться в Царьграде к богатым купцам для заема денег.
И как же Дмитрий Иванович горевал, когда вдруг пришло известие: Митяй, уже близ Царьграда, внезапно разболелся и умер! И досадовал. На всех тех, кто препятствовал Митяю, кто вставлял палки ему в колеса. Что греха таить: поневоле его досада касалась и отца Сергия, виновного разве лишь в том, что он передоверился Дионисию. Позднее князь стыдился своего недовольства отцом Сергием, оно тяготило его…
