бьющееся.
У меня шок. Натуральный шок.
— Где мой мальчик? Я его забираю! Я его отвезу в Москву! Там не такие сикильдявки, там настоящие врачи, там сделают глаз моему сыночку!
Как через вату слышу крики ненормального папаши. Вижу, как он бросается к операционному столу, сдергивает простыню с ребенка, задевает при этом столик с инструментами. Инструменты со звоном ударяются о каменный пол. Я не в силах двинуться с места, помешать этому безумию.
И тут встает Инесса Петровна:
— Прекратите! Ребенок под наркозом! Так нельзя — вы его убьете!
Последняя фраза оказалась барьером, который смог остановить разбушевавшегося отца.
Что же на него нашло? Оказалось, пока мы оперировали, Наденька решила пококетничать с нашими “гостями”, показать им, какой она знающий специалист. И сделала “доброе” дело: сказала папаше то, чего не решилась сказать врач. А именно: “Теперь вам надо будет найти красивый протез для мальчика, я даже могу сказать где”. Не успела. Дальше отец ребенка слушать не стал. Эти врачихи ему с самого начала не понравились. Ну, ничего, уж в Москве-то все будет как надо!
Вот так начинался ураган, в эпицентре которого мы оказались.
После слов Инессы Петровны возникла пауза. Никто не знал, что делать дальше. Операционная медсестра в ужасе от вида разбросанных (и наверняка поломанных) дорогих микроинструментов (она ведь за них материально ответственна!), обо мне уже сказано, анестезиолог в замешательстве — продолжать или нет наркоз (без согласия отца — уголовное дело), ну, а сам отец в недоумении: он же хочет как лучше, а ему говорят: “можете убить”.
Первой опомнилась опять Инесса Петровна:
— Говорите быстро: продолжать операцию или нет? — обратилась она к мужчине.
— Какая операция!? Я забираю сына в Москву, — почему-то гордо отвечал отец мальчика. Мол, вот мы какие “крутые”: хотим — здесь лечим, хотим — в Москву едем.
Пришлось выводить ребенка из наркоза (это делала Инесса Петровна), накладывать специальную повязку на глаз (это делала я — как в тумане), и все это в присутствии весьма довольного собой папаши. Причем он не просто наблюдал, он еще указания раздавал:
— Поаккуратней, это вам не кукла! — Инессе Петровне, когда она удаляла катетер из дыхательного горла мальчика (это анестезиологу-то с тридцатилетним стажем!)
— Бинта не жалей, не бомжа лечишь! — мне, когда я делала повязку.
Как мы все это терпели? А в дверях операционной, усмехаясь, стояли три фигуры, при взгляде на которые оставалось только молча делать свое дело. Не передать, что чувствовала Люда. Она на самом деле любила свою работу, и явление абсолютно нестерильных лиц в храме, в операционной, оскорбляло ее душу. Она стояла возле операционного стола, потрясенная и настолько беззащитная в своей неспособности исправить ситуацию, что слезы беззвучно катились из ее глаз и терялись в марлевой повязке, совершенно уже промокшей.
Автоматически, не глядя друг на друга, мы с Инессой Петровной закончили свои действия.
— Можете везти в Москву, — Инесса Петровна бросила эти слова изменившимся, глухим голосом.
Отец и его сопровождающие мигом переложили мальчика на каталку (взяли из отделения и так и не вернули) и испарились. Наступившая тишина и образовавшаяся пустота в операционной, как ни странно, подействовали на нас отрезвляюще. Люда принялась сновать туда-сюда, убирая, поднимая и складывая. Я лихорадочно перебирала в уме варианты, как буду всю ситуацию отражать в истории болезни (история болезни пишется для прокурора! — заповедь любого врача), одновременно снимая с себя стерильный халат, шапочку и маску. Инесса Петровна спокойно, как будто ничего сверхобычного не произошло, складывала в чемоданчик свои инструменты.
Обычно после операции мы все, кто в ней участвует, пьем вместе чай. В операционном блоке есть для этого специальная небольшая комнатка, где стоит стол, стулья, имеется чайник, чашки и все прочее. Человек — это его привычки. Несмотря на пережитый страх, Люда не забыла спросить нас:
— Чайник сейчас ставить или попозже?
— Спасибо, но я к себе, — как-то отстраненно ответила Инесса Петровна. — До свидания. Надеюсь, сегодня больше вас не увижу.
И она ушла. Наденька, которая, как только отец с сыном и компания покинули операционную, помогала Людмиле прибирать, чувствуя себя виноватой, заторопилась домой:
— Ой, а смена-то моя уже кончилась, там и Алла (ночная медсестра) уже пришла. Я побегу. Можно, Ольга Павловна?
— Иди, конечно.
“Все что могла, ты уже сделала”, — вспомнились слова из известного фильма.
— Жива? — спросила Люда, когда мы остались вдвоем.
— Частично, — пожаловалась я. — Люд, во рту все пересохло еще час назад, ставь чайник. Я в отделение, Аллу введу в курс дела и к тебе.
Алла была полной противоположностью ушедшей Наденьке. Работала она в отделении дольше меня. Считала место работы своим вторым домом, а себя соответственно хозяйкой. Авторитетов для нее не существовало. Врачи, в ее понимании, это существа, вносящие неразбериху в налаженный ею идеальный — ну, или почти идеальный — порядок в отделении. В ее дежурства больные не решаются лишний раз выйти из палаты в туалет, потому что при этом непременно приходится идти по коридору мимо комнаты, где “отдыхает”, в смысле спит, Алла. Их шаги могут потревожить ее заслуженный и столь необходимый медсестре отдых. Врачи, если дежурят с Аллой, стараются не делать больным много назначений, требующих действий медицинской сестры. Только самое необходимое!
Выглядит наша старейшина — не по возрасту, по положению — по-настоящему солидно: рост около ста семидесяти сантиметров, вес около ста килограммов, туловище квадратное, груди с мою голову каждая, волосы всегда под высоким колпаком, выражение круглого мясистого лица высокомерное, косметикой она не пользуется. Часто вновь поступившие пациенты или их родственники принимают нашу Аллу за заведующую, а бывает — и за главврача! Она этим нимало не смущается и никогда напрямую не опровергает этого заблуждения.
— Ну, что тут у вас стряслось? — не здороваясь, строго встречает меня у выхода из операционного блока Алла.
Как всегда в накрахмаленном халате и белоснежном колпаке, она отдаленно напоминает айсберг, задумчиво плывущий в ледяных водах. Начинаю отчет:
— Ты знаешь, Ал, мы не закончили операцию, тут команда ненормальных увезла ребенка в Москву.
— А кто их в операционную пустил?
(Ведь знает все, а спрашивает!)
— Так они сами, без спросу, — мямлю какую-то ерунду.
— Как это “сами”? А Надька где была?
— Ал, ты их видела? Что Надя могла сделать?
— Я бы нашла что, — ворчит Алла.
“Не сомневаюсь”, — думаю про себя, но вслух ничего такого не говорю.
— Алла, я сейчас пойду ненадолго к Людмиле в операционную, чай попью, а то голова что-то не очень, — говорю, будто спрашиваю разрешение. Самой противно, но этот тон при разговоре с Аллой возникает сам собой, и нет возможности от него отделаться.
— Ладно, идите. Я пока в обороне побуду — так Алла мыслит работу с больными.
В ординаторской с наслаждением переодеваюсь в запасной халат; операционный костюм на спине и на сидячем месте насквозь мокр от пота. Жаль, что в отделении нет душа, хорошо бы сейчас постоять под водой...
Пошарила в общем шкафу, нашла кем-то оставленную неполную пачку печенья и кулек леденцов. Не густо, но хоть что-то! Свою еду дома забыла, а с пустыми руками к Людке идти — совсем наглость получается. С кружкой в одной руке и с закуской к чаю — в другой захожу в кухонный закуток. За столом рядом с Людой уже кто-то сидит в белом халате.
