— Сдадим «американца», на скоростях ТТЗ он хорош и безопасен.
— Мы повысили его скорости на десять процентов, — поспешно вставил Агарков.
— И это, если не ошибаюсь, предел? — спросил Михаил Андреевич.
Агарков утвердительно кивнул.
— Молодцы, — с невеселой усмешкой сказал Михаил Иванович, — следовательно, вы доказали, что он для машины Ильичева никуда не годится. Молодцы! — повторил он, любуясь оторопелым видом Агаркова. — Ваш регулятор — это наша вынужденная посадка.
— Ох, и хитрый ты мужик, Михаил Иванович. На два метра в землю видишь. Я сдаюсь! — развел руками Андреев.
Спускаясь в машинную лабораторию, где стоял американский регулятор, Михаил Иванович подхватил под руку Николая.
— Никак ты загрустил? Не похоже на тебя, ведь это не поражение, а задержка на довооружение.
Николай и впрямь загрустил, он сел в стороне, в сумрачном прохладном зале машинной лаборатории, безучастно следя за тем, как Агарков возился у сверкающего никелем и лаком харкеровского регулятора.
Он несколько оживился, когда при проверке повышенной скоростью Агарков, отвечая на вопрос представителя завода, заявил:
— Как видите, даже этот регулятор, получивший золотую медаль на выставке, не гарантирован от качаний и не имеет никакой компенсации. Неизбежное зло.
— Неизбежное?.. — резко переспросил Андреев. — Разве у вас есть доказательства, порочащие идею Корсакова? Простите за грубость, товарищ Агарков, так пристало говорить коммивояжеру фирмы «Сперфи», а не советскому ученому. Складывается впечатление, что для вас Корсаков конкурирующая фирма, которую вы стремитесь охаять, — Он, скрипя стулом, грузно повернулся к Арсентьеву, словно призывая разделить свое возмущение. — Это вместо того, чтобы гордиться успехами своего коллеги и помогать ему… Впрочем, вряд ли нам чем-нибудь может помочь человек, парализованный блеском американской золотой медали.
Арсентьев удрученно молчал.
— Позор, — с возмущением сказал Марков, наклоняясь к Михаилу Ивановичу. Они сидели впереди Николая и говорили вполголоса, так что только Николай слышал их.
— Агарков поет с чужого голоса, — продолжал Марков. — Тут корень в Арсентьеве.
— Гнилой корень. Его выдернуть к чорту, чтобы не заражал остальных, — сказал Михаил Иванович.
— Выдернуть и куда? Поступит в другой институт, и пройдет немало времени, пока его там раскусят. Так поступить, это называется — умыть руки. Арсентьев достаточно умен, чтобы разобраться в своей ошибке, если он этого захочет. Полюбуйся на него. Что осталось от его самоуверенности? Полный провал. Полный крах. После этого либо надо подавать в отставку, либо честно сознаваться в своих ошибках. По- моему, он выберет второе. И если это будет искренне, то для нашего коллектива это окажется полезнее и убедительнее, чем твой самый строгий приказ.
— Согласен, но знаешь, чем питаются заблуждения Арсентьева? Его оторванностью от производства. До тех пор, пока его не столкнут с жизнью, он будет таить в себе вот это лакейское почтение к заграничным клеймам.
Марков усмехнулся.
— Вот видишь, следовательно существует лекарство от этой болезни.
— Пожалуй. Только дозу, согласись, надо прописывать не гомеопатическую. Отстранить его от руководства отделом как минимум.
Широкая спина Михаила Ивановича согнулась еще ниже. Николай понимал, как переживает Михаил Иванович свою близорукость по отношению к Арсентьеву, неудачу Корсакова, всю эту позорную и тяжелую историю с американским регулятором. Ни жалкая растерянность Агаркова, ни полное разоблачение Арсентьева уже не доставляли Николаю никакого удовлетворения. Что бы там ни последовало, а принимали пока все же регулятор Харкера. И виноват в этом прежде всего он, Николай Корсаков.
В это время ему подали записку, он развернул ее и прочел: «Наш компенсатор может быть установлен на „американце“. Не разбирая, прямо снаружи, гораздо проще, чем на нашей модели, потому что скорости здесь меньше ннннаших (далее следовал торопливый чертеж). Качество регулирований улучшится, вопреки пророчествам Арсентьева и К°. Хорошо, что они настолько загипнотизированы Харкером, что не догадываются. Песецкий».
Николай с налета ухватил гениально простой, с точки зрения конструктора, замысел Песецкого, вынул карандаш, рука его нерешительно повисла в воздухе.
«Нет, нет, придется все-таки тебя проучить с твоими секретами, — подумал он, — некоторые породы деревьев выигрывают от обрезания ветвей». Он зачеркнул в записке две последние фразы, надписал сверху: «Тов. Агарков!» Получилось: «Тов. Агарков! Наш компенсатор может быть установлен на „американце“»… и так далее, до слов: «качество регулирования улучшится, вопреки пророчествам Арсентьева», и сразу подпись: «Песецкий». Снова аккуратно сложил ее, для верности еще раз написал наискосок: «Тов. Агаркову» и попросил передать.
Выйдя на лестницу, он расхохотался, предвкушая ярость Песецкого. Потом снова надвинулось непоправимое, совершенно безысходное чувство вины перед всем институтом. Чтобы никому не попадаться на глаза, он остаток дня провел в технической библиотеке. Когда он вернулся к себе, в лаборатории уже никого не было. Регулятор стоял закутанный в чехол, пол был подметен, столы прибраны, только на черной доске остались столбики формул, аккуратно выписанные рукой Арсентьева, — видимо, уборщица не решилась смыть их.
Он не слыхал, как в комнату вошли. Это были Сорокин и Марченко.
— Вот он, столп науки, — сказал Марченко, — к ногам которого я складывал добытые фондированные материалы. Эх, Корсаков, Корсаков!..
— Погоди ты, — сказал Сорокин. — Как же это у вас получилось, Николай Савельевич?
После совещания у директора оба они с энтузиазмом взялись помогать Николаю. То ли проникновенные слова Михаила Ивановича, то ли возможность перещеголять «американца» задели их за живое. Сорокин изворачивался ужом, выкраивая для Николая новые и новые средства. Марченко названивал каждое утро, спрашивал, что еще нужно. Он загонял своих агентов и проявлял чудеса щедрости. Вместо одного комплекта ламп он присылал два — «про запас»; когда Николаю понадобился кусочек кобальтовой стали для магнитной системы, Марченко высмеял его: «Да это разве сталь! Я вам достану „магнико“. Вы знаете „магнико“? Нет, вы не знаете „магнико“, из него магнит в два раза сильнее, чем из кобальта. Михаилу Ивановичу ни гу-гу!» — шептал он, делая страшные глаза.
— Для меня это несущественно, — уверял Николай.
— Как так? Неправильно! — огорчался Марченко. — Чем меньше объем, тем изящней. Про изящество-то вы забыли?
Они оба часто забегали в лабораторию справиться, как идут дела. Ни тот, ни другой никогда до сих пор за сухими сводками выполнения плана, за суматохой снабженческих дел не чувствовали так вещественно своего участия в создании прибора, как на этот раз. Марченко любил заглядывать во внутренность регулятора и горделиво, прищелкивая языком, кричал:
— Вот они где, вольтметровые переключатели, — стоят, молчат и никому не расскажут, чего стоило мне вытеребить их на «Электропульте».
Да, эти люди имели право потребовать у него сегодня ответа.
— Эх ты, простофиля, Корсаков! — все более огорчался Марченко. — Разве плохо получилось бы, если бы ты ничего не сказал комиссии? Приделал бы свою штуку к рабочей модели — и порядок!
— Не слушай его, Николай, — сказал Сорокин, — это кошмарный тип вырождающегося снабженца. При коммунизме таких не будет.
Пытаясь несколько оправдаться за свою неудачу, Николай рассказал про записку Песецкого.
Марченко всплеснул руками.
— Ну и дурак, подарил им компенсатор, шиш бы они у меня увидели. — Он выругался.
Сорокину тоже не понравилось это благородство. Его костлявое, щучье лицо покрылось красными
