Что за люди? Один выглядит солдатом тертым. Пожилой детина, крепок — гора мускулов. Мешковат, но при такой комплекции трудновато быть подтянутым. Другой — совсем мальчишка, рыжий, курносый, голубоглазый, каким и положено быть в девятнадцать лет. У старшего и фамилия под стать — Холмов. У мальчишки фамилия ласковая — Утушкин.
В коридоре ниша. В ней два окошечка. Хорошо: все просматривается вокруг. Куприянов прижался к заиндевелой стене, закрыл глаза, будто отдыхает. Но в голове идет трудная работа, впору взвыть, такие дела.
Кто там трогает за рукав? Он открыл глаза, встретился с другими, серыми, как январское небо над степью, глазами. Солдат стоял в проеме двери. Она была низка, стоять было неловко: голова не вмещалась. Он нагибал ее, смущенно ежился, скреб у себя подмышкой короткими толстыми пальцами. Холмов. Медведь медведем! «Дернуло же меня отобрать такого! На силу его позавидовал. Какой из него автоматчик?» — подумал лейтенант и спросил:
— Что вам?
— Дозвольте… Предложение имею, товарищ командир..
— Ну!
— Выдираться бы надоть отсюдова. Я так прикидываю.
«Хорошенькое предложение пришло тебе в голову, оригинальное… Будто не от этих мыслей трещит у меня голова?»
— Неплохо, Холмов. Предложение хорошее. Все у тебя?
— Чего же? От фашистов поблажки не жди.
— Идите на место, Холмов. Немцы, что ли, за вас охраняют окно?
— Окошко-то? Оно верно… Сережка там приглядывает покамест.
— Какой еще Сережка?
«Что он в самом деле! Смеяться пришел? Разбалакался, будто старуху свою увидел…» Куприянов считал себя кадровым офицером. С того утра неподалеку от Бреста, где почти полностью полегла его маленькая застава, ему приходилось воевать, командуя только что мобилизованными. И он все еще не мог привыкнуть к их далеко не военной манере держаться и разговаривать.
Солдат пыхтел и поеживался, собираясь, как видно, объяснять и спорить. Но тут резко взлаяли разрывы у самых стен. Лейтенант взглянул в окошечко. Со всех сторон бежали гитлеровцы: третья атака за полтора часа!
Холмов исчез, как его тут и не было. Куприянов вышел вслед за ним. Прячась в простенках, пошел от окна к окну. Оценивал: где он нужнее всего сейчас? Было странно, что в такую минуту замечались чернильные пятна на подоконниках и потертости на полу. Здесь явно когда-то стояли парты. «Школа», — как на двухверстке привычным значком отметилось в голове. Когда автоматчики бежали сюда, Куприянов заметил ровные скаты — подступы к домику. Он стоял поодаль на пологом холме, возвышаясь над другими домами деревни. Вокруг школы только жиденькая оградка из штакетника да сугробы снега.
Школа… Была школа. А теперь…
В какой-то связи с этими мыслями Куприянову представилось вдруг: новенький парнишка Утушкин лежит сейчас у своего окна-бойницы убитый. Черное с красным пятно, как орден, у него на груди, над сердцем. А шафранное лицо уже покрывается с одной щеки темно-лиловыми тенями.
Утушкин… Его ведь Сергеем звать. Только теперь дошло до сознания, о каком Сережке толковал Холмов.
Вот она, комната-фонарь, где засели оба новеньких. Она очень удобна: выходит из стен, три ее узких окна — три бойницы, три сектора обстрела. Куприянов прежде всего увидел радостное: Сережка стоял у окна за косяком, пускал короткие очереди из автомата. У второго окна то же самое делал Холмов. Он едва вмещал свои плечи в простенок, прячась от пуль.
Потом Куприянов — опять непроизвольно — увидел на стене рядом с Сережкой полочку. Что там такое? Кажется, аквариум в баночке из синеватого стекла? Или там лягушка? Скорей всего она плавает в растворе. Это же школа! И комнатка, наверное, была физическим кабинетом. Но чего там разглядывать? Треск автоматов за стеной все громче, все ближе.
Куприянов уже сделал движение, чтобы броситься к третьему окну, но с улицы донеслось замысловатое ругательство и вслед за ним:
— Рус! Сдавайся!
В тот же миг в окно влетела граната — черный нелепый стакан на длинной деревянной ручке. Куприянов отпрянул за косяк двери, но все же успел заметить, как Сережка прыгнул к гранате. Прошли секунды, длинные, как целый час, наконец… Нет, грохот не потряс комнатку. Граната лопнула не то в отдалении, не то ее накрыли чем-то в момент взрыва. Обожгла догадка: «Утушкин упал на нее животом!» Глянул в дверь: Утушкин стоял на прежнем месте, за косяком окна, как ни в чем не бывало строчил из автомата. А Холмов, кажется, и не заметил вовсе, что произошло. Вот он раз за разом швырнул в окно две лимонки. И после взрывов закричал:
— А-а!.. Так вам, подлецы!.. Не любо?
— Дядя Паня, ложись! — испуганно крикнул Сережка.
В тот же миг под окном взорвалась еще одна граната. Холмов отшатнулся, прикрыл глаза ладонью.
— Живой ли, дядя Паня?!
По ободранной осколками штукатурке стены рядом с головой Холмова рассеялись бурые Капельки, На заросшей щеке его, у глаза, показалась кровь. Он прижал к ней тяжелую ладонь.
— Ничаво… Чего мне? Царапнуло трошки. Куприянов ушел на свое место. Вот тебе и Сережка!
Ясно: он успел вышвырнуть гранату обратно, до ее взрыва. Ну и подобрались дружки!.. И надо же: этакий громила и вдруг — Паня… Почему все-таки Паня? А-а… Его же Пантелеймоном звать!
Куприянову вспомнилось зачем-то, и очень отчетливо, как дрожала и качалась на узкой полочке высокая банка с жидкостью. Качалась, но не падала. И потому, что она не падала, или от того, что лейтенант увидел ее, эту банку — школьный экспонат, стало так уверенно и радостно, точно в том-то все и дело было, чтобы сохранилась банка в этом бою.
— Кха! Гм-м… — прогудело над головой.
Опять Холмов. Наклонил — просунул в дверь голову, аккуратно забинтованную изумительно белым бинтом. Куприянов залюбовался смуглой мужественной физиономией великана. Усмехнулся:
— В санроту ходил… к немцам?
— Не-е-е, — серьезно протянул Холмов. — Зачем к немцам. Сережка, ён, стал быть, замотал. — И улыбнулся широкой добродушной улыбкой: — ён меня все ублажает, Сережка-то… Такой уважительный, право.
— Ну, что ж ты опять пришел?
— Выбираться надоть, товарищ командир.
Куприянов поморщился:
— Знаю, надо! Не маленький.
Холмов присел на корточки. Глыбой горбатился, гудел лейтенанту в лицо:
— Предложение имею, стал быть… Оно-то не я придумал. Сережка, шельмец, смикитил, да сам-от ён не смеет до вас. Меня уговорил: «Поди да поди до командира». Я и тово… Потому как время нисколько, ночь-то вот она. А в сутемень фриц всех порешит очень даже просто. Мы не в гостях у его.
Утушкин предложил простой план. Из-под крайней хаты — подметил Сережка — гитлеровцы то и дело тащили к переднему краю небольшие ящички-клетки.
— Мины! Провалиться мне, товарищ лейтенант, — горячо говорил он. Склад там у них. Взорвать надо… Один подрывает, а другой после того фрицев задерживает, огонек подает. Будто мы и не уходим вовсе…
Куприянову это предложение понравилось.
— Взорвать, говоришь?.. Ты откуда родом, Утушкин?
— С под Вологды мы, — живо откликается Холмов, как видно, уловивший в вопросе лейтенанта одобрение сережкиному замыслу. — Суседи мы с им деревнями. А колхоз так и вовсе один. Имени Ильича у
