Чуйском районе, понянчившая вторую внучку, ни в чем Любочку обвинять даже не думала. Зная Герберову склонность к преувеличениям, она не слишком верила в историю Любочкиного сожительства со старцем в пижамных штанах.
Но они так и не поговорили. Пока Любочка прятала глаза и отмалчивалась, остро переживая свою вину, Валентина Сергеевна томилась стыдом за сына, боялась задать неосторожный вопрос, который мог бы ранить бедную девочку. Ведь и без того ей несладко приходилось: мыслимое ли дело – отдать ребенка чужой тете, лишь бы он получил достойное образование. Это ж какую силу воли иметь надо?!
Илюшеньку обычно передавали с рук на руки в холле гостиницы, где уже был забронирован двухместный номер. Валентина Сергеевна и Любочка церемонно раскланивались, наскоро обсуждали предстоящие культурно-развлекательные маршруты и расходились, пожелав друг другу всяческих благ. А потом для Илюшеньки начинался короткий яркий праздник, во время которого он объедался сладостями и получал столько игрушек, на сколько у него хватало фантазии. В первые годы он все ластился к матери, все держал ее за руку, даже засыпая, и горько плакал, когда она уезжала. Потом для него наступил период серьезных вопросов. Илья был обычным мальчиком, он мечтал о настоящей семье, в которой были бы мама и папа, и отказывался понимать, отчего это невозможно. Ведь мама была, и папа был, но почему, почему они жили в разных городах, за много километров друг от друга? Любочку подобные вопросы вгоняли в тоску. Впрочем, особой вины перед сыном не чувствовала – пользуясь своими обширными знакомствами, она к тому времени уже встала на очередь и твердо решила: как только у нее появится свой дом, она немедленно заберет мальчика, и бог с ней, с учебой. Это давало ей некоторое моральное право не понимать, чего, собственно, ребенок от нее добивается. Она много раз терпеливо объясняла ему про новую квартиру, которая вот-вот появится, отчего же он как будто не слышал? Илюша спрашивал, спрашивал, потом неизменно начинал канючить: «Мамочка, забери меня! Ну пожа-а-алуйста!», заглядывал в глаза и больно обнимал за шею: а куда, скажите, было его забирать? Не в общагу же!
Но прошло еще несколько лет, и вопросы неожиданно кончились.
В маленьком уютном кафе, куда зашли отметить долгожданную встречу, Любочка, дурачась, привычно попыталась взъерошить непослушную Илюшину челку и неожиданно почувствовала, как он отдергивает голову. Волосы мягко ускользнули из-под руки, едва чиркнув по пальцам, и Любочка услышала: «Мам, пожалуйста! Ну не надо!» Рядом с ней сидел юноша, выше ее ростом, красивый, как она сама, крепкий, как Гербер в молодости, и неизвестно в кого очень серьезный.
В сентябре того же года хоронили Петра Василича, который скоропостижно умер от сердечного приступа прямо под своим вечно сломанным «москвичонком». Любочке пришлось ехать в Выезжий Лог, куда она не совалась со времен памятного объяснительного письма. Конечно, она любила родителей. Но, как это часто случается с детьми, ужасно боялась, что мама ее заругает, и этот страх оказался сильнее любви.
А весной Любочке дали долгожданную квартиру. Двухкомнатную, ведь у нее был мальчик. Только Илюше все это было уже не нужно – он закончил восьмилетку и уехал учиться в Москву.
Глава 23
Многообещающий режиссер Лева Бурмин прибыл из Ленинграда, где ему не дали поставить «Взрослую дочь молодого человека». Что заставило его добиваться этой постановки – творческая ли смелость или молодая глупость, не умеющая учитывать исторический период? Как бы там ни было, Лева обиделся, собрал вещи и уехал.
Он был чрезвычайно талантлив, и это дало повод злым языкам шептаться по углам: «Ну посмотрите! Какой же он Бурмин?! В лучшем случае – Бyрман, а еще вернее – Бурштейн!» Косвенным доказательством этих слов служили Левины темные кудри, немного отливающие рыжиной, крупный нос и малый рост.
Леве было двадцать восемь, Любочке – тридцать четыре.
Она, признаться, не сразу его заметила. К моменту знакомства Лева успел обжиться в городе и приобрести в местном театральном сообществе вес. Во время очередной богемной вечеринки Любочка с удивлением отметила, что основной поток внимания, традиционно направленный в ее сторону, преспокойно течет себе мимо, а до нее докатываются лишь жалкие пьяные ручейки. Заинтригованная, она пошла по направлению потока, и в дальнем углу комнаты обнаружился худенький взъерошенный мальчик. Он сидел в продавленном хозяйском кресле, вальяжно перекинув ноги через подлокотник, прихлебывал вино из чайной чашки и рассказывал. Точнее – вещал.
Любочка отыскала глазами Нину, пробралась к ней, подергала за рукав:
– Кто это?
– Ну ты даешь! – громким шепотом восхитилась Нина. – Это ж сам Лева Бурмин! Режиссер. Знаменитость ленинградская.
Любочка стояла рядом с Ниной и с пристрастием рассматривала Леву. Ничего в нем не было особенного. Высокий голосок, по-женски изящные ручки, несвежая рубашка из-под смятого пиджака. И чего они все так около него прыгали? Любочка не понимала.
Она добивалась его долгих три месяца, дав отставку всем остальным соискателям. Она не понимала, да и не пыталась понять, что происходит с ней, но остановиться не могла. Лева был вор, укравший у Любочки пальмовую ветку, и она во что бы то ни стало силилась победить его – единственным способом, который знала.
Победа досталась Любочке трудно. И, по сути, это была не совсем победа. Потому что для Левы Любочка так никогда и не стала Музой. Он связался с ней только потому, что это льстило его самолюбию.
Лева был тщеславен, как бывают тщеславны только очень молодые таланты, и невзрачные театральные девочки, готовые на все, ему порядком поднадоели. Он хотел для себя всего самого лучшего, отборного. Любочка в этом смысле была удобным объектом. Лева владел ею, как владеют нынче дорогими автомобилями и особняками на Рублевке. Ему было отрадно, что эта холеная взрослая самка, которую все стремятся завоевать, по собственной инициативе выбрала его. Но любил он ее лишь до той степени, до какой можно любить полезную дорогостоящую вещь. Совсем не то – Любочка. Избалованная мужским обожанием, она впервые не смогла заполучить человека целиком, со всеми потрохами. Это началось с удивления, но в итоге переросло в болезненную страсть, в постоянную борьбу самолюбий. Она вкладывала в эти отношения все больше, а получала все меньше, и чем больше отдавала, тем прочнее прирастала к Леве. Впервые Любочка почувствовала себя несовершенной – неприметной приживалкой при большом человеке, и ей страшно хотелось дотянуться, стать равной своему избраннику; но, не владеющая никаким оружием, кроме традиционного женского, она не знала как.
То, что по сути было войной, со стороны выглядело большой красивой любовью. За кадром оставались одинокие вечера, полные боли и напряжения, во время которых Любочка металась по квартире, где горели романтические свечи и стыл ужин, пока Лева, обо всем на свете позабыв, пропадал в театре; за кадром были непрестанные домашние скандалы, во время которых Лева, пребывающий в бешенстве от того, что Любочка вечно отвлекает его всякими глупостями, бил тарелки и ломал стулья; за кадром протекали Любочкины горючие слезы, имеющие единственной целью привлечь внимание к собственной неудовлетворенной персоне. А в кадре все видели счастливую пару – Леву, встречающего Любочку у театра с букетом, таким огромным, что это отдавало бутафорией, Любочку, в обеденном перерыве вяжущую Леве свитер на зиму или подгоняющую по росту новые брюки. Как тут было догадаться, что для нее это лишь возможность обозначить территорию, а для него – широкий театральный жест, нацеленный на общие аплодисменты?
Никто в городе не удивился подобному альянсу. Кому, как не талантливому Леве, должна была достаться прекрасная Любочка? Кому, как не прекрасной Любочке, должен был принадлежать талантливый Лева?
Глава 24
Времена менялись, но Любочка этого почти не замечала.
Она отрезала волосы и выкрасилась, согласно новой моде, перьями, вставила в уши цыганские круглые серьги до плеча, купила в новоявленном торговом городке модные «вареные» брюки и большую коробку ярких разноцветных теней, от которых немедленно вспухли верхние веки и зачесались глаза; она, как все прочие, ужасно утомилась и убегалась, когда по стране велено было в трехдневный срок обменять старые
