Так и тут – наступившая гроза смывала с лиц всякую уверенность и, прежде всего, уверенность в своей силе и даже уверенность в завтрашнем дне. Вот эта тема дальше нарастает.
Слезами измеренный чаще, чем вёрстами,
Шел тракт, на пригорках, скрываясь от глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась.
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром, сойдясь, наши прадеды молятся
За в Бога не верящих внуков своих.
Это, конечно, апофеоз всему. Ну и дальше, еще при этих неумелых размышлениях, при обилии литературных аллюзий, этот тон, уже заданный, остаётся, и с него он уже не сбивается.
Ты знаешь, наверное, всё-таки родина –
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти просёлки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
С дорожной тоской от села до села
Со вдовьей слезою
И с песнею женскою
Впервые война на просёлках свела.
Видно, что, конечно, воспитан он весь на Блоке: и это, что дом городской, где я празднично жил – это прямо из Блока
Печальная доля – так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента
И критиков новых плодить.
Затем, с дорожной тоской от села до села – это тоже
Когда мелькнёт в тоске дорожной
Мгновенный взор из-под платка…
Есть ещё тоска дорожная железная, но это тоже оттуда – это “На железной дороге” Блока; да и сам тон – “России”:
Опять, как в годы золотые,
Три стёртых треплются шлеи,
И вязнут спицы расписные
В расхлябанные колеи.
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слёзы первые любви.
Видно, что Константин Симонов воспитан на Блоке. Но в это время они все взрослеют медленно, и в свои 26 лет (1941 год) - он всё еще и питается и дышит литературными аллюзиями. Но дальше начинаются приметы времени и уже цитаты из Блока там не проходят.
Ты помнишь Алёша изба под Борисовом,
По мёртвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну, что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьём,
Ты помнишь, старуха сказала: “Родимые,
Покуда идите, мы вас подождём”.
“Мы вас подождем!” - говорили нам пажити,
“Мы вас подождём!” - говорили леса.
Ты знаешь, Алёша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
Что это за изба под Борисовым? Борисов – это на стреле Минск – Смоленск, и на самой границе с Белоруссией; Борисов - Бобруйск - это была наскоро построенная оборонительная линия, в которую бросили курсантов из Борисовского танкового училища – все погибли. Эта оборонительная линия продержалась только двое суток: со 2-го по 4-е июля 1941 года, и это считалось много[253].
И финал.
Нас пули с тобою пока ещё милуют,
Но трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я всё-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился.
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Второй шедевр Константина Симонова – Жди меня и я вернусь, только очень жди, мы его не рассматриваем.
Менее христоматийный стишок, который мог бы называться “Не в брачной одежде” (В.М.).
Если Бог нас Своим могуществом
После смерти отправит в рай,
Что мне делать с земным имуществом,
Если скажет Он – выбирай?
Мне не надо в раю тоскующей,
Чтоб покорно за мною шла,
Я бы взял тебя в рай такую же,
Что на грешной земле жила:
Злую, ветреную, колючую,
Хоть не недолго, да мою!
Ту, что нас на земле помучила
И не даст нам скучать в раю.
Взял бы в рай с собой расстояния,
Чтобы мучиться от разлук,
Чтобы помнить при расставании
Боль сведённых на шее рук.
Взял бы в рай с собой все опасности,
Чтоб вернее меня ждала,
Чтобы глаз своих синей ясности
Дома трусу не отдала.
Взял бы в рай с собой друга верного,
Чтобы было с кем пировать,
И врага, чтоб в минуту скверную
По земному с ним враждовать.
Ни любви, ни тоски, ни жалости,
Даже курского соловья,
