давным?давно никем не преследовались.
“Деревенская литература”. Точнее было бы ее назвать новым почвенничеством. И недаром, в связи с Рубцовым, всё время вспоминается Аполлон Григорьев – он как раз главный идеолог почвенничества XIX-го века.
Стремление к почве, стремление укоренить в ней свои корни – это и есть пафос “малой родины”; это то же что писал в своё время Аполлон Григорьев: “вопрос о нашей умственной и нравственной самостоятельности”, которую он ставил гораздо важнее и вопроса о крепостном праве и вопроса о строгости или мягкости государственной цензуры. “Зачем запрещать, когда и запрещённому и разрешенному одна цена, когда ставить вопросов не умеют ни те, ни другие”. Как писал Владимир Луговской: “Не ходи, тебя руками сшили из людских одежд людской иглой”.
Вопрос об умственной и нравственной самостоятельности на этот раз ставится ребром. Этих писателей-деревенщиков в середине 70-х (а больше их не будет; будет Александр Вампилов, Владимир Крупин – это уже второго и третьего сорта) ровно столько, сколько и в “могучей кучке” – пять человек. Так же как и в “могучей кучке”, то есть, Даргомыжский (предтеча) и пять человек. Среди которых - Мусогский и другие; так и в нашем позднем почвенничестве XX-го века предтеча (несомненно) Шукшин и пять человек, то есть, Распутин и другие.
Так же как и для почвенников, это направление, собственно, вне?церковное, то есть, люди, не умевшие всю жизнь перекреститься, может быть сподобляются последнего вздоха ко Господу только на смертном одре. Как перед смертью Аполлон Григорьев выкрикивал (но почему-то по-немецки): “Gehe und bete” (иди и молись); так Фёдор Абрамов в свой последний вздох, поднимаясь по какой-то больничной лестнице, когда его спросили, – не трудно ли Вам подниматься по лестнице? Он ответил, – а к Богу ещё труднее.
Конечно, даже религиозная тематика может быть в этих произведениях, но, конечно, до религиозной веры там крайне далеко.
Самая крупная фигура среди пяти почвенников, конечно, Распутин (его-то и рассмотрим подробно). Все (так же как и “могучая кучка”) друг друга знали и были в приличных отношениях. Белов и Астафьев жили в одном городе - в Вологде; Распутин жил в Иркутске (заметим, что никто из них не стремился в Москву); Можаев, хотя имел московскую прописку, но всегда каждое лето жил у себя в деревне; Фёдор Абрамов даже завещал похоронить себя на Пинеге, то есть в Архангельском крае, из которого он был родом.
Можно назвать ещё людей, которые, так сказать, “не вопреки”, но и “не благодаря”, вроде Солоухина; то они не играли большой роли.
А вот эта пятерка (почвенников), которую Солженицын назовёт в своем интервью 1976 года: - что, мол, я их не называю по фамилиям, чтобы не подставлять, но их и так все знают: один умер, а пятеро живут.
Нельзя сказать, чтобы они встали в какую-то оппозицию к правительству; во всяком случае, правительство в оппозицию их не загоняло. Сразу же в театре “На Таганке” вышел спектакль “Деревянные кони” по Фёдору Абрамову и вышел живой спектакль; но по-настоящему в нём не было ни авторской боли, ни авторского пафоса. Скорее удачным был спектакль, так и не вышедший на широкий экран, это “Жизнь Фёдора Кузькина” по Можаеву в том же театре “На Таганке”.
Конечно, как все спектакли театра “На Таганке” это был полу?балет, полу?кукиш в кармане.
Сверху снисходил какой-то ангел, который раздавал детям школьную форму и, в то же время, говорил: – смирись, Кузькин, гордый ты человек.
Это всё – такое школьничество для взрослых людей. На самом деле сам-то вопрос, пожалуй, серьёзнее. Теперь, когда все эти писатели частью перемерли, частью кончились заживо, так что совершенно неважно, когда они умрут, можно сказать, что и Фёдор Абрамов, и, особенно, Борис Можаев – всё-таки несли живую боль; это - пафос против коллективизации. Не только “истребление мужика”, но ещё и разоблачение вот этой попытки ввести то же самое “маршелюбие”, так сказать в жизнь деревни. Поэтому очень чётко прослеживает Борис Можаев, особенно, в “Булкине” вот эту борьбу против индивидуального хозяйства; против, как раз, хоть малого клочка, но земли, которую ты бережёшь, потому что она твоя.
Между прочим, это перекликается и с Достоевским. Достоевский пишет в “Дневнике писателя”, что “без клочка земли любой миллионер – это пролетарий, то есть сволочь”.
Но это не только пафос клочка земли; здесь вспомнят и запрет держать скотину, а скотина-то - она тоже должна быть твоя; это, так сказать, твой младший друг (живая тварь).
(Собственность никак не противоречит Божьему установлению и даже слово Божье ничего не имеет против достатка. Монашество – это особый путь, к которому призваны не все. Монашество – это не передовой отряд христианства, а всего лишь регулярная армия, а это всегда – ограниченный контингент. Передовой отряд должен быть, но передовой отряд - это тот, который защищает и разведывает, а вовсе не тот, который тянет за собой всё население).
У Можаева сразу возникает сюжет, в котором он находит трёх председателей колхозов, которые прямо отвечают разным эпохам.
Эпоха коллективизации (и до войны включительно) – это эпоха председателей и сельской администрации, которая сама не живёт и другим не даёт. Поэтому тот председатель, который носил в себе вот этот пафос революционного пролетария, он действительно себе ничего не нажил, кроме глухой дочки Польки (жена от него ушла) и пёстрого кобелька Марсика (это абсолютная бытовая аскеза – куда уж Льву Толстому!).
Председатель брежневской формации – это такой Булкин Пётр Афанасьевич, который и сам живёт и другим даёт и, во всяком случае, никакой вопрос не доводит до точки, а везде ставит запятую. Поэтому и жена у него крепкая хозяйка, супружество соблюсти не может – у него обязательно есть сударушка, которая одевается по моде.
Единственная дочь, конечно, переселяется в город, и семейные понятия представляют собой причудливую смесь из заглавий газеты “Правда” довоенной поры и пятой заповеди. То есть, председатель говорит речь школьником, в которой говорит, что раньше у нас был “строй угнетенный”, а, вообще, товарищи пионеры – чти отца своего и матерь свою.
Когда приходят другие времена сразу же после смерти Брежнева (после 1982 года), то этот самый Булкин (председатель) немедленно сдаёт должность председателю новейшей формации, который закончил Тимирязевскую академию, который не чужд рациональному хозяйству, который уже не клянчит государственных дотаций (колхозники стали получать небольшую заработную плату).
Этот третий председатель Петя Долгий – своеобразный громоотвод; и явная мысль автора, что при таких председателях и таких порядках, пожалуй, колхозный строй можно и сохранить. Там хоть, по крайней мере, так как хлебный район, то колхозникам продают хлеб по закупочным ценам, для вдов хлеб раздается даром и как выражается Булкин, от чьего лица написана повесть, что “пока мы темпы задавали, бабы развели коз”. В колхозе в селе Брёхово (от слова “брехать”) в каждом дворе держат корову. И как писал Пушкин, что это во Франции иметь корову – богатство, у нас не иметь коровы – это страшная бедность.
Но всё это примерно так, как писал Байрон, что летает, как летучая рыба – чуть-чуть поднялась в воздух и снова плюхнулась в родную стихию.
Несколько слов о Василии Белове. Одно время Белов пытался стать руководителем этой могучей кучки, но не получилось. Белов, в сущности, - тоже человек не очень большого диапазона и не сильного голоса: “Плотницкие рассказы”, “Кануны” (заметим, что все его произведения были тогда же изданы) – это всё – разросшийся очерк. Очерк – это дело журналиста, а не писателя.
Виктор Астафьев – писатель малого диапазона, писатель-наблюдатель, как бы писатель с такой невидимой скрытой камерой: или он пользуется своими воспоминаниями военных лет - “Пастораль”; или в последние годы своей литературной деятельности (середина 80-х) он пытается поднять проблему бесхозной молодёжи. Молодежь уже развращённая, никем по-настоящему не воспитанная, брошенной на самотёк, нигде не работая, сбивается в ватаги, которые потенциально могут стать бандой. Руководителя такой потенциальной банды герой повести топит в реке после того, как тот изнасиловал его падчерицу (падчерица повесилась).
Совершенно не сравнимым по масштабу оказался Валентин Распутин. Он также никем никогда в оппозицию не переводился; более того, в 1976 году Распутин получил Ленинскую премию.
Распутин – 1937 года рождения, то есть он – ровесник Аверинцева, на два года старше архимандрита
