Около восьми утра Каримов, после осмотра места высадки нарушителя, появился в колхозе «Волна». Здесь уже собралась добровольная народная дружина. Каримов и прежде встречался с дружинниками, проводил не раз занятия по задержанию «нарушителей». По сигналу «тревога» дружинники в установленное время перекрывали пути к шоссе, колодцам, оврагам и станции. Они научились маскироваться на местности и, оставаясь невидимыми, держали под наблюдением весь свой участок.
— Пограничник должен иметь шапку-невидимку, — любил говорить Каримов. — Ты видишь всех, тебя — никто!
На этот раз дружинники услышали совсем другое.
— Товарищи, — начал Каримов, — около трёх часов ночи у Тюлень-камня высадился опасный нарушитель. Наша задача — взять его живым, обязательно живым. Таков приказ. Брать будут пограничники. Ваша тактика такова: не маскироваться, держаться на виду. Пусть нарушитель видит вас ещё издали. Оружие не прячьте, чтобы было ясно, кто вы такие. Понятно?
— Неясна основная задача, товарищ майор, — отозвался командир дружины — моторист Талов. — Держаться на виду, и всё?
— Задача обычная: не дать нарушителю добраться до станции, до новостройки, до шоссе, где он может сесть на автобус. Надо вынудить его вернуться обратно на берег. Остальное — дело пограничников. Задача ясна, товарищи?
— Ясна, — ответил за всех Пашка-механик.
— Выполняйте приказ.
Дружинники исчезли с быстротой, вызвавшей на лице майора одобрительную улыбку. В правлении колхоза остались только Каримов и Дрозд. Каримов соединился по телефону с отрядом, узнал, что на преследование нарушителя подняты несколько застав и дружинники ближних колхозов. В радиусе двадцати километров все рубежи перекрыты.
— Проводите меня к товарищу Пряхину, — сказал майор председателю.
— К Пряхину? — Дрозд недовольно поморщился. — Парадоксальный старик, всех оговаривает. К тому же находился в заключении…
Первым в дом Мирона Акимыча вошёл Дрозд. Он остановился на пороге, загородил своим грузным телом узкую дверь. Старик сидел на лавке и вязал на перемёт крючки. При виде Дрозда Мирон Акимыч не встал, только вскинул вверх острую бородку и хмуро уставился на него, подчёркивая всем своим видом, что гость не радует его.
— У тебя что в ногах — подагра? — возмутился Дрозд. — К нему люди пришли, а он к скамье прилип!
— Людей не вижу! — не трогаясь с места, сказал Пряхин. — Тебя вижу, а людей не видать.
— Видите, как он советскую власть приветствует! — вскипел Дрозд и переступил порог.
Мирон Акимыч увидел майора.
— Разрешите войти, товарищ Пряхин? — козырнул Каримов.
Мирон Акимыч живо поднялся и пошёл навстречу:
— Милости прошу, товарищ майор. Извиняйте, сразу не приметил. У нашего председателя тулово — сами видите — всех загораживает.
— Я вам что докладывал? — сказал Дрозд. — Слышали? Авторитет подрывает…
— Потом разберётесь. Сейчас мне надо поговорить лично с товарищем Пряхиным… — Каримов выразительно взглянул на дверь.
Председатель неохотно вышел. Лицо Каримова сразу оживилось, помолодело, в чёрных раскосых глазах мелькнул смешок, но, вспомнив, для чего он здесь, майор торжественно произнёс:
— По поручению командования погранчасти передаю вам благодарность за проявленную бдительность!
Торжественный тон майора смутил Мирона Акимыча, он растерялся и не знал, что ответить.
— Извиняйте за любопытство, — начал он, поглаживая бородку, — кто тот нарушитель, с какой страны?
— Пока ещё неизвестно, товарищ Пряхин. Но не сомневайтесь, узнаем всё.
— Твёрдо говорите. А вдруг сбежит?
— С нами народ, Мирон Акимыч. Куда от народа сбежишь?
Старик, оправившись от смущения, ехидно хмыкнул:
— Такие слова в газетах пишут. На след-то напали? Приметы имеете?
— Пока что знаем мало. Известно, что носит сапоги сорок третьего размера.
— Откуда же это известно?
— Человек не птица, по воздуху не летает, по земле ходит. А раз ходит, значит, оставляет следы.
— Если следы на берегу замеряли, так то, может, мои. У меня как раз сорок третий нумер…
— Знаю. Могу даже сказать, что на вашем левом сапоге пора чинить каблук.
Мирон Акимыч поспешно поднял левую ногу, глянул на сапог:
— Верно! Стоптан! Надо же!
— А у нарушителя сапоги новые, скороходовские, подбиты металлическими планками. На левой планке один шурупчик малость торчит. Неаккуратно работает «Скороход». — Каримов встал. — Поймаем негодяя, напишем о вас в газетах, чтобы вся страна знала, какой патриот Мирон Акимыч Пряхин.
Брови старика сердито дрогнули.
— За славой не гонюсь. Мне справедливость нужна. Без славы человек проживёт, без справедливости — сгинет.
— О чём вы, Мирон Акимыч?
— О том, что ославил Дрозд моего сына вором. А в нашем роду воров не было и не будет! Лодку у меня отобрал. Отнять у рыбака лодку — это справедливо?
Каримов вспомнил слова Дрозда: «Старик всех оговаривает».
— Почему же он отнял у вас лодку?
Торопливо, боясь, что майор уйдёт, старик рассказал об отъезде Васьки, о решении председателя отобрать у него приусадебный участок и «на-цио-на-ли-зи-ро-вать» лодку.
Майор слушал старика не перебивая.
— Это что за власть, товарищ майор, если справедливость не соблюдается? За что я в гражданскую кровь проливал? За справедливость! А какая уж тут справедливость, если у нас Дрозд верховодит?
Пряхин смотрел на Каримова, ожидая ответа, — смотрел требовательно, сдвинув густые с проседью брови, нависшие над светлыми глазами.
Каримов выслушал старика не перебивая, резко поднялся, молча козырнул и вышел, хлопнув дверью.
— Рассердился, что жалуюсь, — сказал вслед ему Пряхин. — Видно, и этот не любит правду!
Злоба снова поднялась в нём:
«Революцию делали для справедливости! В гражданскую беляков в лаптях громили — для справедливости! Пётр мой голову в Отечественную сложил — чтобы справедливость была в мире. А где она, справедливость эта?»
Оса настырно гудела и билась в оконное стекло, стремясь на волю. Пряхин подошёл к окну, распахнул его и увидел Каримова. Майор не шёл, а почти бежал.
«Торопится. Все нынче торопкие — “драсьте” сказать некогда», — подумал Пряхин.
Через несколько минут мимо дома старика пронеслась машина, за рулём сидел Каримов…
Каримов не мог сказать старику всю правду. Чекисты уже знали, кто высадился на советский берег. В соответствующих списках нарушитель значился под условным именем «Каин», а после этого прозвища стояло девять фамилий, и под каждой из них — название фашистского концентрационного лагеря. Чекисты не сомневались, что в списке настоящей фамилии Каина нет. Но теперь это не имело значения. Преступления Каина говорили сами за себя: это был наглый, хитрый и жестокий враг.
Поздней осенью сорок первого года Каин попал в плен. Побои, издевательства, голод, призрак неизбежной гибели сломили его волю. Однажды при обыске в его деревянной колодке нашли лезвие бритвы. Каина избили и бросили на неделю в карцер. Это был бетонный гроб, залитый водой, кишащий
