успела приобрести. Все под Богом ходим…
…С бабкой, к счастью, не столь уж худо, пока живу в своем доме, к ней только наезжаю почитай каждый день. Матеуш же мне рассказал, взяв наперед слово в тайне все сохранить, что выписал полицейского агента и тот агент страшную вещь раскрыл. В голове не укладывается, однако всему пан Базилий причиной. Агент тот первым делом проведал про настоящее имущественное положение пана Базилия, и что же выявилось? Гол как сокол, бумаг ценных, что якобы от отца остались, никогда и не бывало, а все это время пан Базилий у еврея-ростовщика чуть не каждый месяц немалые деньги под процент брал и через то в окончательную крайность пришел.
У нотариуса же, пана Вжосовича, агент доподлинно разведал, кто подговорил пана Фулярского завещание на Зеню переписать, и тем человеком оказался пан Базилий.
В охотничьем доме его не было, где же он в момент убийства пребывал и что поделывал? Агент самолично испытание произвел – за полчаса от домика охотничьего до барского дома добежал, в кустах прошмыгнувши, и в дом пролез не заметным ни для кого образом. А чтобы иметь полную уверенность, агент загодя подговорил двух смышленых дворовых в ту пору с особым тщанием дом стеречь, по рублю пообещав, коли его выследят. И те со всем их усердием целый день с дома глаз не спускали, а агента не приметили, пока он, из дома выйдя, им со смехом не дал по десять копеек для утешения.
Теперь уже Матеуш не сомневается, что злодеем был пан Базилий, это его скотник в окно кабинета заметил. И кто бы еще мог фигуру мраморную с консолей обрушить, задумав Зеню жизни лишить? Агент тот прислугу собрал, стал выпытывать и на лакея попал, который углядел, как пан Базилий на самом верху лестницы у балясины чего-то мастерил. Увидев лакея, тот притворился, будто с сапогом его неладно, и лакей сбежал, опасаясь, как бы пан за дурно вычищенные сапоги его за вихры не выдрал.
А пан Базилий имеет большой интерес в смерти Зени, ибо все по ней наследует, будучи ее единственным родственником, а она девица незамужняя. И теперь, объяснил мне Матеуш, а сам от гордости аж раздулся, как петух, ждать не много осталось. Как Зеня из Варшавы воротится – нечего там чрезмерно на балах отплясывать, – тут агент и поймает пана Базилия, пока он еще какое злодейство против нее не замыслит. Матеуш считает, что лучше нет, как злодея на месте преступления ухватить. А меня прямо дрожь проняла, как себе Зеню в новых кознях представила.
Мы с Зеней, вестимо, бабы дуры, а оказались разумнее этих мужей горделивых, Матеуша с его агентом. Рассказала я мужу своему о венчании Зени, так что козни на ее жизнь теперь без надобности, коли о том венчании и злоумышленник извещен будет. Тогда, ответствовал Матеуш, убивец без кары останется, ибо нет у полиции против него доводов твердых, без коих суд его к повешению не присудит. Разозлилась я сверх всякой меры на такое рассуждение. Неужто убивец в почтенной шляхетской фамилии к ее чести и славе служит? Не лучше ли втихую все покончить? На что Матеуш тоже в гневе «с бабьем никакого сладу нету» вскричал, за великую обиду себе и агенту такие слова приняв. Кабы не в постели наша ссора приключилась, уж не знаю, к чему бы привела, а так всегда дело миром покончить способнее. Матеуш с агентом уж после посовещались и решили, чтобы мне к Зене письмо написать.
Бабке полегчало, однако совсем доброе здоровье навряд ли обретет. Я же не только живому человеку, но и бумаге доверить опасаюсь, о чем она мне поведала, отдать Богу душу готовясь…
Дочитав до этого места, самая старшая правнучка с раздражением подумала: и совершенно напрасно опасалась, этакие каракули и кошмарные зеленые чернила на веки вечные гарантировали сохранить самую кровавую, самую страшную тайну. Спасибо, она, Юстина, от природы ответственная, да еще историю любит и волю прародительницы почитает. А так лежал бы дневник спокойно, и ни одна живая душа в мире ни о чем бы не узнала, даже если эта самая Матильдина бабка собственными руками половину уезда вырезала Да нет, наверняка речь пойдет о фамильной тайне, о Наполеоне. Вспомнила о Наполеоне и вернулась к дневнику.
…Похоже, правда это, что император на прародительницу нашу польстился, была она матерью бабки, для меня прабабка; выходит, я прихожусь Наполеону родной правнучкой} Хотя нигде об этом не написано, да и не пристало такие вещи разглашать, однако не без причины прабабку мою монарх золотом да каменьями осыпал, веер же я своими глазами, еще в девушках будучи, видела.
А с Доминикой особая история, не зря говорится, что за грехи отцов дети отвечают. Страшные вещи когда-то в Блендове творились, бабка о том мне все как есть рассказала. Во времена короля Понятовского молодая пани Блендовская мужа до гроба довела, сам на себя несчастный руки наложил, а она уж потом дитя, во грехе зачатое, родила и, задушив, в саду закопала. Но тайна та по прошествии времени раскрылась. И так из поколения в поколение на всех Блендовских от бесовского наваждения проклятие лежит, последнее разорение роду пришло, и Блендов на Зворских перешел. Из Блендовских никто, кроме Доминики, не выжил, и бабка моя Заворская, сжалившись над сиротой, в доме своем пригрела, а как Доминика подросла, ключницей ее сделала. Но наследства ей поклялась не оставлять, только крыша над головой да хлеб насущный до самой ее смерти. И меня поклясться заставила, что, Блендов во владение получив, никакого состояния Доминике не выделю, и я на Библии клялась, хоть и жаль мне Доминику сердечно…
Наконец-то выяснилась причина бедственного положения панны Доминики. Юстина уже давно ломала голову над этой загадкой, ведь, судя по всему, та же Матильда скрягой не была, а вот такую заслуженную домоправительницу, к тому же родственницу, в черном теле держала, на приданое поскупилась, из-за чего панна Доминика так и осталась старой девой. Ведь тогда, если девица не была хорошенькой, никаких шансов на замужество у бесприданницы не оставалось. Интересно, знала ли сама панна Доминика о причинах такого к ней отношения? В записках ее об этом ни слова не встретилось. А вот что о внешности панны Доминики писала разговорчивая Матильда:
…хоть бы пригожая собою была, так нет же! И с детства такая какая-то ото всех зашторенная, сухая, не то чтобы чрезмерно костлявая, а кости из нее так и выпирали, глазки махонькие, зато нос велик, волосы колеру сивого и не сказать чтобы слишком густы. Видно, со времен блендовской распутницы бабы этого рода основательно наружностью сдали.
Когда мы с панной Доминикой о хозяйстве речь вели и много я дивилась ее рассудительности и умению, сказала она напоследок, что знает о завещании благодетельницы своей пани Заворской. Все на меня перейдет, ей же никакого наследства не может быть оставлено, причина того ей известна, более о том судить не станет, и я ни единого слова больше не услышу.
Бабка лее о своих драгоценностях мне одной поведала, да и то не до конца. Все мы под Богом ходим, молвила, вот и императорские дары не держит она на видном месте, много чего за ее долгую жизнь в нашей Польше многострадальной происходило, и войны, и раздоры, и правители глупые, о подданных своих нисколько душою не болеющие, так она сама о своем состоянии заботу проявила. Укрыла все в потайном месте, последний раз в бриллиантовом ожерелье по Парижу разгуливала годов этак пятьдесят назад, в Опере и салонах у француженок глаза на лоб вылезали при виде того ожерелья, а потом уже и негде в нем было щеголять, разве что при копчении колбас. При себе только жемчуг держит и носит, потому что всякий знает, жемчуг сам собою помирает, коли его не носить. Платьем тот жемчуг прикрывала, да соседки глазастые все равно приметили, правда, думают, ненастоящий он. Говоря это, бабка тут же
