мирового железнодорожного транспорта.
Вагон оказался советский. Почему между Копенгагеном и Гамбургом курсировали советские вагоны — черт знает. Отличался вагон монолитностью — ни открыть, ни закрыть в нем ничего не удавалось: окно и вентиляция не открывались, а отопление не закрывалось. Конечно, место у меня оказалось верхнее — на верхние места везло всю жизнь, не могу вспомнить, чтобы хоть раз спала внизу, а температура в купе, на мой глаз, достигала семидесяти по Цельсию. Истекала потом и задыхалась всю ночь. Много раз выходила, сидела в коридоре, болтала с проводником, пыталась что-нибудь пустить в ход или сломать в купе — дудки. Короче, провела бессонную ночь в условиях, весьма напоминающих пекло. В Гамбурге с облегчением вылезла из монолита, условленный тип ждал, полный порядок.
Тип оказался просто золото. Заслуживал цистерны «чистой выборовой», а не жалкой бутылки, которую я ему презентовала. Показал, сколько удалось, Гамбург, привез к продавцу «фольксвагена».
Продавец — ха-ха! Автосалон на трех этажах, продавцы в черных костюмах, в белых рубашках, галстуки-бабочка. Осовелая после бессонной ночи, я смотрела в основном на цены, выбрала горбунка на первом этаже. Уплотнитель у стекла был помят явно для отвлечения внимания, понятно; я безнадежно велела исправить, уверенная, иных недостатков, хоть лопни, не найду. Ну что ж, была не была, беру.
Разговаривала я с ними фантастически. Тыкала пальцем в цену.
— Das ist zu viel.
— Aber das ist sehr gut! — отвечали мне с возмущением.
— Aber ich habe keine Geld [13], — объясняла я холодно. В итоге этих салонных переговоров я, сама того не ведая, выторговала семьдесят марок. Покупку оформили мгновенно, а я сидела откинувшись в удобном кресле и раздумывала, что раньше последует: они оформят бумаги или я отдам концы. Напряжение, нервы и усталость спровоцировали печень, разболевшуюся не на шутку…
Да, верно, пришла пора объяснить, как меня эта печень донимала. Ни с того ни с сего вдруг возникало жуткое чувство: даже не боль, а некая общая невозможность чего бы то ни было — меня давило, распирало, парализовало, тошнило при полной уверенности, если моргну хоть глазом, тут же отдам Богу душу. Во мне гнездилось что-то ужасное, убийственное. Сколько людей я перепугала таким состоянием, не сосчитать, потому как при этом я еще чудовищно зеленела. В общем, полное веселье. Несколько лет подряд вдруг в самые неожиданные моменты меня схватывало: в Париже на перекрестке при зеленом свете, в Вене с двухлитровой бутылью в руках, на стоянке у суперсама в Варшаве, на бридже в пожарной охране и так далее…
Само собой, схватило и при покупке «фольксвагена». А то как же. Выжила-таки, приступ прошел, я даже вполне самостоятельно расписалась. Села в транспорт, дала задний ход, развернулась и выехала на улицу.
Первый изъян обнаружился быстро. Включенное отопление не выключалось, совсем как в советском вагоне. Я перепугалась, опускаются ли стекла, слава Богу, опускались. Ехала я в Путтгарден через Любек, далее паромом до Рёдбю, виза действовала до полуночи, однако в полночь уже нет парома. Необходимо успеть на последний паром в Данию.
Боже мой, как хорошо вести «фольксваген»! Кто ездил горбунком, тот знает. Я почувствовала его с первого же момента, ехал сам, любил меня так, как «шкода» любила Войтека. Две мелочи отравляли мое безграничное счастье: проклятое обогревание — поклялась бы, что подошва на туфлях уже прогорела насквозь, время от времени я осматривала ее и удивлялась — еще цела; все стекла я опустила, и все же в машине стояла дикая жара. Вторая мелочь — мое самочувствие, моментами я переставала видеть с открытыми глазами. После бессонной ночи, напряжения и печеночного приступа наступила реакция — только бы поспать, остановиться на первой же маленькой встречной стоянке и отдаться усталости. Но куда там — часы показывали: в запасе нет и минуты лишней, должна спешить.
Отвлекли меня воспоминания… Этой самой дорогой, добираясь до отца в Англии, после освобождения из лагеря для военнопленных, топал пешком мой первый муж. К нему я уже давно не питала никаких дружелюбных чувств, мысль, что по той же самой дороге я еду машиной, весьма приободрила меня. Плохой характер порой даже оказывается кстати.
На паром я въехала последней. В Рёдбю ждал Войтек и безумно нервничал.
— Садись, дорогой, за руль, — пробормотала я вяло. — У меня нет сил.
Дальше я уже лишь механически талдычила:
— Медленней, здесь поворот. Медленней, здесь ограничена скорость. Медленней, у меня нет денег на штраф…
А Войтек в тот момент любил меня безгранично, больше жизни. Я была божеством — все-таки утешение, какая женщина откажется быть божеством хоть ненадолго?..
Божество довольно скоро с пьедестала свалилось, но кое-что от божественности сохранилось.
Здесь необходимо объяснить несколько языковых неологизмов, которыми мы пользовались, разбирая маршрут по автомобильному плану города. У Алиции, у Мартина и у меня был план города в книжном издании, на каждой странице содержалась информация — «sekort» и цифра, то есть смотри страницу такую-то. Мы это называли просто «секортами». Секорт тридцать, секорт восемь и так далее, что-то расположено на секорте двадцать четыре. Переделывали мы на польский лад что попало: экскурсию заказывали в райзебюро, садились на автобус на Ратушплощади, на скачках лошадь частенько шла в четвертом лёбе. «Loeb» — по-датски «заезд».
Все вместе мы — Войтек, Мартин и я — поехали в Бакен — веселый городок с занятными аттракционами ярмарочного типа. Там была, например, железная дорога, вторая по ужасам в Европе. Первое место занимал якобы подобный же аттракцион где-то под Лондоном. У типа, рассказавшего про лондонский аттракцион, рывками, поворотами, падениями и так далее поразбрасывало все авторучки, шариковые карандаши и прочее, старательно запрятанные во внутренний карман пиджака; когда вышел, в карманах ничего не обнаружил.
Крики с железной дороги в Бакене было слышно за пять километров в Клампенборге, что подтверждаю уже лично. Вагончики были сооружены из дерева, во время езды трещали неимоверно — вот-вот развалятся. А рекламировалась эта железная дорога двумя смертельными случаями, когда тормозной кондуктор упился вдребадан. Подобная железная дорога есть и в Тиволи, и крики слышно у бокового входа центрального вокзала, но по сравнению с Бакеном в Тиволи просто детская игрушка. Впрочем, в Бакене детям без взрослых пользоваться этим аттракционом запрещено, в Тиволи, пожалуйста, катайтесь на здоровье.
Какой черт дернул меня дважды проехаться этой мерзостью, до самой смерти не уразумею.
Первый раз еще ладно — ведать не ведала, что человека ожидает. Не орала лишь оттого, что перехватило дыхание и голос. А второй раз зачем меня понесло, не понимаю. Правда, на предложение прокатиться в третий раз я просто сбежала почти за ворота.
Теперь Бакен очень изменился, пожалуй, поблагороднел, и не знаю, куда девался так называемый двигающийся дом.
Совершенно разбитая железной дорогой, я уселась отдохнуть и подвижный дом проигнорировала. Войтек и Мартин отправились одни.
Начало я видела, и с меня хватило. Все доски, из которых был сделан дом, ходуном ходили туда-сюда, причем каждая отдельно. Ступив на крылечко у лестницы, оба пана начали выделывать антраша изощреннее советского балета — ножка вправо, ножка влево, потому как доски ходили не вдоль, а поперек. Движения панов были идеально синхронны. Лестница обладала теми же свойствами, но танцовщики начали исполнять уже разные номера: один продолжал большой батман, а второй приседал на правой ноге, так как левую тянуло под балюстраду. И тут я перестала собой владеть.
Ко мне подкатился какой-то швед, меня не хватило даже отвергнуть его внимание — я хохотала неудержимо, из глаз ручьями лились слезы, то стояла согнувшись пополам, то держалась за живот. Ни одного человеческого слова швед от меня не услышал и сам начал хохотать, неизвестно над чем; подвывая, взвизгивая и кудахча, мы слонялись у ограды в аттракцион, пока мои паны не вышли, на этот раз то устремляясь вперед, то отскакивая назад, так как доски двигались вдоль. Не знаю, как я не померла от хохота.
В этом же Бакене вместе с Войтеком мы уселись в вагончик, проезжающий дворец ужасов. Так это
