Петру Сергеевичу очень не нравились все эти разговоры. Ради детей он даже готов был взять Шуру к себе, но ведь не поедет: кто он ей и что ей Кузьминки? И квартира на Чистых ему была не нужна — здесь каждая вещь, каждая трещинка на стенах напоминала о жизни старой, возврата к которой нет и быть не может. Адвокат сменил тактику, он больше не говорил ни о неравноценности обмена, ни о гипотетической доплате. Судьба дарит вам уникальный шанс, увещевал он, такого в вашей жизни уже не будет. Огромная квартира в тихом центре — это не жилплощадь, это капитал. Она уже сейчас на лимон зеленью тянет, а через десять лет ей просто цены не будет!
Для Петра Сергеевича квартира на Чистых была ценна не тем, что стоит бешеных денег, а тем, что в ней родились, жили и умерли три поколения его предков. Сейчас в ней могли бы жить его дети и внуки, но они выбрали другую судьбу.
Алкоголь хорош уже тем, что не обманывает ожиданий. Ты знаешь, что будет с тобой после первого стакана, второго, третьего… Понятны и издержки, иногда они полностью перечеркивают вчерашний кайф. Ну, скажем, как сейчас: голова трещит, вставать лень, похмелиться нечем. А тут еще какой-то урод звонит в дверь, как будто не знает, что она всегда открыта.
На пороге стоял адвокат. Если бы он не держал в руке бутылку коньяка, то получил бы в глаз стопудово… Странно, что так легко вошла в него чужая лексика. Странно похмеляться французским коньяком. Странно, что его опять пришли искушать его же собственной квартирой.
— Ну, рассказывай, как там на Чистых? — спросил Петр Сергеевич, когда голова перестала болеть. — Как Шура? Как наследнички? И вообще, что нового?
— Бардак там и полная неопределенность. Книги в коробках, Шура в смятении, наследники свалили… Но ты не сомневайся, у меня все полномочия, вот генеральная доверенность, — и он протянул листок с гербовой печатью.
Петр Сергеевич ему верил. Он не верил себе… Ведь ясно же, что никакой новой жизни в Кузьминках не будет. Будет чужая, Колькина — с пьянками, драками, дурью, Катькиными борщами и Муськиной задницей. И с перевозкой книг он тянул вовсе не потому, что их негде здесь ставить, — они смотрелись бы в этой хрущевской пятиэтажке как академическая мантия на грязном свитерке вокзальной проститутки. Впрочем, сейчас Петр Сергеевич был не очень уверен в том, что ему вообще эти книги понадобятся. С надеждой вернуться в науку, видимо, покончено навсегда. Во-первых, уже не тянуло. Во-вторых, это все же не шоу- бизнес, куда при известном стечении обстоятельств можно попасть и с улицы. Начинать, как это ни печально и глупо, придется с нуля — университет, аспирантура, кандидатская, докторская, а там глядишь, лет так через двадцать станешь, наконец, востребован… Ступеньки эти неизбежны, но чтобы по ним карабкаться, нужны стимулы и ясно осознаваемая цель. Ни того, ни другого у него нет. И ожидать, что появится само собой — свалится с неба, вдохновит, озарит, — разумеется, не приходится.
Как все же хорошо думается под хороший коньяк. И как жаль, что он уже закончился.
— Нет, все же ты жлоб, — сказал Петр Сергеевич. — Мог бы и два пузыря захватить, не обеднел бы.
— Обижаешь, — ответил адвокат и достал из своего кейса новую бутылку. — Я знал, с кем имею дело. А норма твоя на лице написана.
— Все, ты меня убил!.. Давай твои бумажки, подписываю не глядя.
Адвокат оказался человеком деловым и прытким. Бумажная волокита и хождение по бесконечным кабинетам представлялись вещью долгой и абсолютно неподъемной, но все совершилось буквально в течение недели, а еще через две Петру Сергеевичу стало казаться, что он вообще никогда не покидал этот дом на бульваре, и не было ни Кузьминок, ни пьянок, ни похотливых баб, ни даже того случая на Трубной. Ну да, был некий академик — старый, странный и довольно трогательный в своих привычках, заблуждениях, образе жизни. Потом он вдруг стремительно помолодел, сменил имя и решил начать новую жизнь, с нуля… Вы говорите, что он умер? Хорошо, пусть будет так, слова значения не имеют и, кстати, ровным счетом ничего не объясняют.
Этому дому сто пятьдесят лет. Просиженному креслу с бархатной обивкой примерно столько же. Львиный нос на правом подлокотнике откусил его прадед, когда ему было полтора года и у него резались зубы; на левом откусил уже сам Петр Сергеевич, в этом же возрасте. Фарфоровую лампу на бронзовых цепях привезла из Парижа его бабушка. Письменный стол красного дерева когда-то принадлежал академику Вернадскому — это был его свадебный подарок любимому ученику, отцу Петра Сергеевича. Вот эту книгу надписал Тургенев, эту — Блок, а эта, судя по экслибрису, когда-то принадлежала Наполеону; в ней, кстати, закладка, на которой чужим незнакомым почерком написано несколько слов. Незнакомым — это правда, но почему чужим? Это он сам написал вчера утром, причем по-французски… Так нужны ли еще доказательства, что ни времени, ни смерти, ни забвения просто не существует? Да, есть жизнь тела, есть жизнь духа — они безусловно между собой связаны, вот только смешивать их нельзя и принимать одно за другое.
Странно, что он об этом забыл. Еще более странно, необъяснимо и очень стыдно, что он позволил телу взять верх над духом, подмять его под себя, увести в сторону. Ну что ж, теперь оно наказано. И узда наброшена такая, что не сорвешь: вместо пьянок, распутства и драк оно теперь каждое утро делает зарядку, бегает трусцой по бульвару, плавает в бассейне. Правда, бывший хозяин иногда дает о себе знать. Так сегодня вдруг — на погоду, видимо — заломило простреленное плечо, и Петр Сергеевич вспомнил, как Николай — еще в первые дни своего пребывания в новом теле, — рассказывал ему о Чечне. Точнее, о том, как он мечтал о возвращении домой, какие радужные планы строил. А когда вернулся, ощутил вдруг жуткую пустоту и понял — не сразу, но понял, — что жизнь его в общем-то уже прожита и все, что ее составляет, — любовь и ненависть, дружба и предательство, победы и поражения, плен, почти наступившая смерть и как бы второе рождение; злоба и братство, тяжкий труд и безумный кайф, — все осталось там, в чужих горах. А здесь, на гражданке, нужно все начинать сначала. Но как, с кем, для чего — совершенно не ясно. И главное, где найти силы для этой новой жизни, когда все уже было и все перегорело внутри, обуглилось, поросло быльем.
Конечно, Николай формулировал все это иначе, косноязычно и сбивчиво, но смысл был понятен вполне. И проблема, которая тогда стояла перед ним и с которой он не справился, сейчас поднялась во весь рост перед Петром Сергеевичем. Он сидел в своей старой, уютной квартире, среди привычных вещей и любимых книг и не понимал, не мог себе представить, как и чем он будет жить дальше, где искать стимулы и смысл. Оставалось лишь верить, что непременно найдет. Иначе обесценивалась и его прежняя жизнь, и жизнь новая, и смерть Николая, и даже перст судьбы, который все же случайным быть не может. Постучав, тихо вошла домработница, неся на подносе ужин.
— Шура, вы хотели бы прожить еще одну жизнь? — спросил он.
— Боже упаси, — отмахнулась она. — Я от этой-то устала.
Прошел месяц. Улеглась и почти забылась суета вокруг обмена, переезда и еще более назойливая и постыдная суета вокруг денег, договоров, расписок. Шура постепенно привыкла и даже привязалась к нему. Она была рада, что живет не одна, что есть о ком заботиться, с кем обсудить новости. В общем, все постепенно наладилось. Все, кроме работы. Прежние идеи стали казаться мелкими, никому не нужными; ореол вокруг них поблек, испарился… Он пытался нащупать что-то другое, более важное и значительное, но планы, не успевая обрести конкретные черты, рассыпались как карточный домик. Петр Сергеевич в общем- то прекрасно понимал, почему все так происходит. Для плодотворного творчества — будь то наука, литература или изящные искусства, — одного таланта все же недостаточно, тут нужно другое, гораздо более важное: твердая и почти маниакальная уверенность, что твоя работа если уж не спасет окружающий мир и все человечество, то, во всяком случае, способна их кардинальным образом изменить, сделать лучше и чище. Вот этой-то уверенности он и был сейчас полностью лишен.
Подобные кризисные состояния переживал Петр Сергеевич и раньше, но он успешно переключался на время в смежные области — переводы, рецензии, преподавание, — и скоро возвращался назад, почувствовав прежний азарт и голод по настоящей работе. Сейчас таких возможностей по понятным причинам он был лишен. Даже к книгам своим он потерял интерес, поэтому спускал их барыгам без прежнего сожаления, что позволяло им с Шурой жить скромно, но вполне достойно, хотя было ясно, что
