Как-то по делам ИСО мне пришлось быть в районе «Овсянки». Не вполне веря в зверства Потапова, о которых слышал по работе в ИСО по рассказам самого Ваньки Потапова, я решил поехать туда сам, чтобы узнать правду на месте.
– Командирррровкааа, смирррноооо! – свирепо заорал Потапов, увидя меня, подъезжающего на лошади. – Товарищ уполномоченный, – начальник командировки «Овсянка» стрелок Потапов, – представился он мне. – На командировке все благополучно; вчера в лесу загнулось восемь человек шакалов, о чем я рапортом донес в ИСО.
– Почему это заключенные как сумасшедшие вылетают из бараков и куда-то бегут? – спросил я у Потапова, увидя выбегающих как на пожар из бараков заключенных – грязных, худых, изможденных, в рваных лаптях, некоторые с кусками хлеба в покрытых струпьями, худых руках – и тут же поспешно строящихся в две шеренги.
– А это, товарищ уполномоченный, шакалы услышали мою команду и становятся в строй. Они у меня, товарищ уполномоченный, дисциплинированные: знают, что начальство приехало.
Поздоровавшись с заключенными, я велел Потапову распустить строй, но он, желая показать мне вымуштрованность «шакалов», стал подавать зычные команды: «Кррру-гом!.. Напрррааа-во!.. Налеее- во»!..
Получив от Потапова интересовавшие меня сведения, я собрался уезжать.
– Товарищ уполномоченный, не хотите ли посмотреть на моих шакалов? – предложил мне Потапов.
Шагах в пятидесяти от домика, в котором он жил сам, и шагах в пятнадцати от барака № 2, в котором жило более половины всех заключенных «Овсянки», Потапов показал мне большую яму, прикрытую обмерзшими и покрытыми снегом досками, и сообщил:
– Тут лежит четыреста шакалов. Адъютант! – заорал он.
– Петровский! – послышался сейчас же не менее зычный голос «стукача» дневального. – Гражданин начальник зовет, пулей лети к нему!
Через несколько мгновений к Потапову подлетел Петровский. На него было больно смотреть: это был подросток, на вид лет шестнадцати – семнадцати; на ногах у него болтались окончательно истрепавшиеся лаптишки, на голове что-то отдаленно похожее на шапку, одет он был в два грязных мешка с дырами для головы и рук.
– Что прикажете, гражданин начальник? – спросил он, глядя еще детскими, впалыми от худобы, страдальческими глазами на грозного Потапова, стараясь угодить ему каждым своим движением.
– Петровский, ну-ка покажи товарищу уполномоченному своих приятелей! – сказал Потапов, показывая на яму.
Петровский сбросил с ямы тонкие доски, и перед моими глазами открылась груда голых тел...
– Сколько в этой яме людей? – спросил я.
– Почти четыреста, – получил я ответ. – Немного дальше есть еще одна яма. Хотите посмотреть? В ней немного поменьше.
Я отказался.
– Ну, тогда я вам покажу «шпанское ожерелье», – предложил он, и я заметил при этом на его лице какую-то странную, нечеловеческую улыбку. И показал!
По обеим сторонам дверей каждого из трех бараков для заключенных я увидел то, что Потапов называл «шпанским ожерельем»: оно было сделано из отрубленных пальцев и кистей рук, нанизанных на шпагат. «Ожерелья» висели у дверей так, что должны были бросаться в глаза каждому заключенному...
– Кто это сделал? – спросил я у Потапова.
– Мой адъютант, – ответил он, кивнув в сторону Петровского.
– Это ты сделал? – спросил я у этого несчастного, глядя пристально в его выстрадавшиеся глаза.
– Гражданин начальник мне приказал нанизать на шпагат пальцы, я и сделал, – ответил Петровский – сам кандидат в яму...
На его глазах сверкнули быстрые слезинки, которые он поспешно вытер своей грязной в струпьях рукой.
– Потапов, ты, пожалуйста, убери это свое ожерелье. На днях помощник начальника лагерей должен объезжать командировку, может выйти неприятность, – постарался я воздействовать на изверга, хотя и знал, что не только помощник начальника лагерей, но и начальник, и сама Лубянка таким вещам особого значения не придает.
– Товарищ Мартинелли знает об этом, – поспешил сообщить мне Потапов. – На днях я видел его в управлении. Он меня расспрашивал о ходе у меня лесозаготовок, и я, между прочим, сказал об ожерелье. Он одобрил меня, сказал, что через ожерелье шакалы будут поменьше рубить себе руки.
Таких штрафных командировок, как «Овсянка», в СЛОНе не одна, не две – 1 мая 1930 г. их было 105.
Секирка – штрафной изолятор и лобное место. Слово «Секирка» не продукт большевистского сокращения слов, не какой-нибудь специфический слоновский термин: это старое монашеское название одной из самых высоких гор на острове Соловки. На ней монахи когда-то построили церковь, она превращена в штрафной изолятор.
Слово «Секирка» наводит ужас на слоновского заключенного: от него увеличиваются и замирают глаза, раскрывается рот, дрожат ноги и люди шепотом спрашивают друг друга – кого и на какой срок отправляют на Секирку.
На Секирку заключенный попадает преимущественно за частое невыполнение уроков, за попытки к бегству, протест и другие проступки. Попадающего туда встречают сорокаэтажной матерной бранью специально подобранные надзиратели: «Аааа! Прибыл! Ну, хорошо, очень хорошо!.. Здесь мы научим тебя есть пролетарский хлеб!.. Здесь мы выбьем из тебя каэрскую дурь!..» Затем заключенного раздевают до белья. Многих и не приходится раздевать: одежда, если она казенная, снята с заключенного уже при отправке на Секирку.
Раздетые заключенные должны сидеть в громадном и холодном помещении по 12 часов в день, сидеть на скамье в ряд один около другого, вытянув руки на колени и молча глядя перед собой. Они не смеют разговаривать друг с другом, оглядываться или шевелиться. Если заключенный пошевелится, почешет тело или сгонит муху с носа, неотступно наблюдающий все время надзиратель молча подходит к этому заключенному, молча бьет его прикладом винтовки по спине и молча отходит. Не имеющие собственной одежды спят прямо на голом цементном полу, имеющие ее получают из нее на ночь какую-нибудь одну вещь – бушлат, телогрейку, подушку, но что-нибудь одно. Все получают 300 граммов в день хлеба и три раза в неделю горячую воду, в которой варилось пшено.
Если заключенный в течение двух недель ничем не нарушит такого режима, его посылают на работу и выдают ежедневно 400 граммов хлеба и горячую пищу. Если он на работе выполняет полностью свой урок, его из Секирки отправляют на штрафную командировку. Там в течение недели он должен выполнять уроки на 300 граммах хлеба и горячей пище, выдаваемой два раза в день. Если он сможет при таком питании выполнять свой урок целиком, его переводят на 1000 граммов хлеба. Во время работы секирочник одет в мешки, которые ему выдает СЛОН и которые он сам приспособляет для одевания.
Ни один заключенный, попадающий на Секирку, а оттуда на штрафную командировку, больше двух месяцев не выживает. Секирка является также лобным местом. Там было расстреляно 125 человек заключенных, писавших на досках экспортного леса за границу письма с призывом о помощи. Там все время расстреливаются заключенные, на которых ОГПУ находит новый обвинительный материал после того, как они уже получили определенный срок заключения. На Секирке расстреливаются все заключенные, пытающиеся бежать. Летом 1929 г. на Секирке было расстреляно 58 человек интеллигентов, якобы за попытку к бегству. На самом деле они были расстреляны потому, что на них ОГПУ нашло новый обвинительный материал и заочно, когда они уже сидели в СЛОНе, приговорило их к расстрелу. На Секирке же были расстреляны 24 женщины по так называемому «делу Кука». Кук (профсоюзный деятель в Англии) в один из приездов в Москву, получив от «товарищей» крупную сумму денег, начал кутеж с проститутками. Те во время пьянки похитили у него все деньги. ОГПУ арестовало и сослало в СЛОН по этому делу 48 женщин. Половина из них по заочному приговору ОГПУ была расстреляна, вторая половина в 1930 г. работала на вывозке из леса дров...
Работая в ИСО, я интересовался числом расстрелянных на Секирной горе. По документам ИСО за 1926 –
