гибнет ускоренно, но движется он именно этим – он борется за жизнь. Другие заключенные строят свои расчеты более правильно, прибегают к иным средствам, но руководятся в конце концов тем же глубочайшим и сильнейшим для всего живого стимулом – борьбой за жизнь. Условия, которые созданы коммунистами в России, так страшны, что и средства самоспасения оказываются, как правило, тоже страшными. Общая жизнь в России под чекистским режимом на воле рождает предателей, а та же жизнь в СЛОНе выдвигает среди заключенных «пособников» для чекистов из ОГПУ и Управления СЛОНа всех этих «стукачей» (доносчиков), десятников, нарядчиков, производителей работ и всех вообще «строителей», вплоть до того врача, который с болью сердца и нервным покусыванием губ ставит на Поповом острове при «врачебном осмотре» вновь прибывших в четвертую категорию по трудоспособности людей, заведомо неспособных к физической работе. Все они «и рады бы помочь, но...». Им всем остается помогать ОГПУ и СЛОНу физически уничтожать врагов коммунизма, превращая их в экспортный лес, или... «загнуться» самим. Вероятно, никогда в истории человечества эта борьба за жизнь не принимала таких ужасных форм, как в нынешней России, и в особенности в СЛОНе. Приведу несколько примеров из жизни трех лиц, заключенных в СЛОНе.
Героем первого является инженер-электрик Семен Осипович Пинскер. Он был прислан на остров Соловки незадолго до закрытия навигации 1928 года. К его делу для начальства лагерей было приложено предписание: содержать исключительно на тяжелых физических работах. При этом же деле имелась справка от врачебной комиссии, отнесшей Пинскера во 2-ю категорию по трудоспособности – он был инвалид. С Пинскером я находился в близких отношениях и видел сам, что он на самом деле инвалид: это был 55-летний, уже дряхлый старичок. Однако это не избавило Пинскера от обязанности принимать лекарства по рецепту ОГПУ; его действительно поставили на тяжелые физические работы...
За что он заслужил такую немилость у петроградского ОГПУ – не знаю. Перед арестом он служил в одной петроградской частной конторе по патентным делам в качестве консультанта по техническим вопросам и переводчика с английского языка на русский. Петроградское ОГПУ решило ликвидировать эту контору как «экономически вредительскую». Владелец конторы (фамилию его я, к сожалению, забыл) и несколько человек служащих конторы были расстреляны, а Пинскер вместе с оставшимися в живых были сосланы в СЛОН. Срок наказания у Пинскера был десятилетний, а статья предусматривала «экономическую контрреволюцию»; последняя выражалась, очевидно, в том, что Пинскер служил в конторе, имевшей связь с заграничными техническими кругами.
ИСО СЛОНа, проводя в жизнь директиву петроградского ОГПУ, прописало Пинскеру и свой собственный рецепт, на основании имеющейся у него общей директивы своей матери Лубянки: за то, что Пинскер на предложение слоновского эксплуатационно-производственно-коммерческого отдела отказался по болезни работать на «электропредприятиях» СЛОНа, его с Попова острова срочно направили на остров Соловки и поместили в смраднейшую 13-ю карантинную роту. А потом, когда он там изголодался, набрался вшей, изнервничался, когда его командир роты, психически больной чекист Чернявский, тысячу раз «обложил» невероятной бранью и не раз «дал в морду», Пинскера перевели в так называемую 14-ю «запретную» роту. Здесь, кроме всего того, что он терпел в 13-й роте, Пинскер еще должен был ходить в уборную под наблюдением конвоира-дневального. А это было непросто: Пинскер должен был спуститься по узенькой и темной лестнице со второго этажа 14-й роты, стать в очередь и ждать от нескольких минут до часа своего срока; дальше он должен был опять спускаться по длинной каменной лестнице во двор кремля, пройти сто метров до вонючей «центроуборной», оправляться на глазах дневального-конвоира и выслушивать от него площадную брань, которой он понукал его оправляться «пулей»... Пинскер должен был жить на 300 граммах черного сырого хлеба, получать из грязного ушата горячую воду, в которой варилось пшено, и стоять за получением этого «обеда» в длинной-предлинной очереди грязных, вшивых, полуголых, а то и совершенно голых заключенных – стоять, может быть, пятьсотпятидесятым в очереди (в 14-й роте в то время было 550 человек заключенных-«запретников»).
Мне часто случалось говорить с Пинскером, когда он находился в 14-й роте. Это был милый человек и большой шутник; рассказывая, любил употреблять канцелярские выражения – «вышеупомянутый», «вышеизложенный», «нижеисходящий». Позднее, когда он вырвался из 14-й роты и жил в сносных условиях, он рассказывал, как ходил в «вышеупомянутую центроуборную» с «вышеизложенным дневальным- конвоиром» и как тот кричал ему «нижеисходящее» – «вылетай пулей» с «вышеизложенными мать- перемать».
Вспоминая все это сейчас, я смеюсь сквозь слезы: 55-летнего интеллигентного, образованного человека помещают в такие условия, где люди неизбежно становятся психически ненормальными; его каждочасно «кроют» матерной бранью, бьют кулаком по лицу, а иногда по голове черпаком, который служит для раздачи обеда и представляет собой грязную, никогда не моющуюся палку с привязанной к ней ржавой консервной банкой...
Помню, Пинскер рассказывал мне: «Стою я, Николай Игнатьевич, в вышеупомянутой очереди, позади вышеупомянутого «адама» (т.е. буквально голого. –
Промучив Пинскера четыре месяца на физических работах в 14-й роте, ИСО решило, что теперь он уже не будет по слабости отказываться от работы по специальности и работать будет «на ять». ИСО не ошиблось: когда эксплуатационно-производственный отдел предложил ему принять должность заведующего соловецкой электрической станцией, он согласился с радостью. Так укрощает ИСО тех заключенных высококвалифицированного труда, которые по тем или иным побуждениям не хотят поступать на ответственные слоновские должности.
В мае 1930 г. я встретил Пинскера уже в Кеми.
– Ну как вы, вышеупомянутый Семен Осипович, чувствуете себя? – спросил я его.
– Теперь много лучше, чем бывало в 14-й роте: живу в комнате, где только три человека, и получаю 9 рублей 29 копеек в месяц, то есть усиленный паек. Здоровье, правда, очень неважное, а работы много: я теперь заведую всеми электропредприятиями Кеми и Попова острова.
Теперь уже Пинскер за это место держится, как черт за грешную душу, ибо иначе будет ему в СЛОНе «загиб Иванович», как говорят чекисты.
Пинскер еще хорошо отделался, другие «пассивно сопротивляющиеся» (их, правда, в СЛОНе единицы) попадают на штрафные командировки и там выполняют слоновские уроки на 300 граммах хлеба. На острове Соловки я знал одного инженера, Крухлинга, – его ИСО взяло в такой оборот, что вряд ли он сейчас жив. Чекистам показалось, что Крухлинг может работать лучше, чем он работал; за это его сняли с работы на механическом заводе и послали на штрафную командировку «Овсянка».
Другой мой герой – Иван Федорович Селецкий. Он прибыл в СЛОН в 1926 г. Срок наказания у него был десятилетний, а его преступление состояло в том, что он при царской власти был начальником одной из пересыльных тюрем в Сибири.
Селецкого ИСО прижало еще хуже, чем Френкеля: он был на лесозаготовительных работах и уже глядел в глаза «загибу Ивановичу». Тогда Селецкий, как и Френкель, написал начальнику лагерей Эйхмонсу заявление и в нем сообщил, что он «сам за них зубами грызться рад». Эйхмонс, с согласия спецотдела ОГПУ, назначил Селецкого уполномоченным по лесозаготовкам на острове Соловки. Селецкий не «волчьей клятвой» утверждал, что он за них с другими грызться рад, – нет! Он работал честно и больше чем «на ять». Иван Федорович не жалел «ни костей лошадей, ни костей людей». Он до того доработался, что боялся показаться лесорубам в лесу. ИСО учло это обстоятельство и попросило начальника лагерей выдать Ивану Федоровичу револьвер. Эйхмонс эту просьбу удовлетворил. В правой руке револьвер, а в левой «дрын», – вот в каком виде показывался в лесу лесорубам И.Ф. Селецкий.
