которая — о чем все мы слишком склонны забывать — возникла только в наше время и даже тогда не стала единственной. Однако без этого предположения подобного рода аргументы оказываются бессмысленными. Если ближайшие следствия процесса изменений пагубны, то, пока не доказано обратное, такими же являются и конечные результаты. Если конверсия пахотных земель в пастбища влечет за собой снос известного числа жилищ, потерю источников средств к существованию известным количеством крестьян, уменьшение в данной местности запасов продовольствия, то все эти следствия, пока не представлены доказательства противоположного, нужно признать окончательными. Это нисколько не мешает нам принимать в расчет возможное влияние увеличившегося вывоза на доходы землевладельцев, вероятность появления новых рабочих мест, созданных ростом шерстяного производства в данном районе, или те цели, на которые могут употребить землевладельцы свои возросшие доходы, будь то дальнейшие инвестиции или траты на предметы роскоши. Сопоставление темпа перемен с темпом адаптации к ним и покажет нам, что именно нужно считать их конечным результатом. Но допускать функционирование рыночных законов, пока не доказано существование саморегулирующегося рынка, мы совершенно не вправе. Рыночные законы действуют лишь в институциональных рамках рыночной же экономики, а значит, заблуждались, игнорируя реальные факты, отнюдь не государственные мужи тюдоровской Англии, но современные экономисты, чья суровая критика в адрес первых подразумевала наличие рыночной системы, системы, которой тогда еще не было и в помине.
Выдержать катастрофу огораживаний без серьезного для себя ущерба Англия сумела только потому, что Тюдоры и ранние Стюарты активно употребляли прерогативы короны, чтобы замедлить процесс экономических усовершенствований, пока он не стал социально приемлемым. Они использовали власть центрального правительства, чтобы помочь жертвам трансформации, пытаясь направить ход процесса перемен таким образом, чтобы последствия его были менее разрушительными. Их должностные лица и прерогативные судьи отнюдь не отличались консервативностью взглядов: поощряя иммиграцию иностранных ремесленников, энергично внедряя новые технические изобретения, используя в отчетах точные статистические методы, отрицая права, основанные на давности, ограничивая привилегии церкви, пренебрегая обычаем и традицией, не желая считаться с общим правом, они выражали новый, научный подход к управлению государством. И если стремление к новшествам означает революцию, то они и были истинными революционерами своей эпохи. Благо народа, к вящей славе, могуществу и величию государя, — вот идея, которой они были преданы, однако будущее принадлежало конституционализму и парламенту. Монархическое правление сменилось правлением класса — класса, возглавившего прогрессивные тенденции в промышленности и торговле. Великий принцип конституционализма оказался неразрывно связан с политической революцией, отнявшей прежние прерогативы у короны, которая к этому времени утратила почти все свои творческие потенции, тогда как ее охранительные функции уже не являлись жизненно необходимыми для страны, сумевшей выдержать шторм переходного периода. Теперь финансовая политика короны чрезмерно ослабляла мощь Англии и начала стеснять ее торговлю; в стремлении сохранить свои привилегии корона все более ими злоупотребляла, нанося таким образом ущерб ресурсам нации. Блестящие успехи в законодательной регламентации трудовых отношений и в руководстве промышленностью, разумный надзор над процессом огораживаний стали ее последним достижением. Но оно было забыто с тем большей легкостью, что капиталисты и работодатели из поднимавшейся буржуазии и были главными жертвами охранительных мер короны. Лишь по прошествии двух веков Англия получила столь же эффективную и продуманную социальную политику, как та, с которой покончила Республика. Правда, теперь в подобного рода патерналистской политике уже не было прежней необходимости. Но в одном отношении этот разрыв причинил нации громадный вред: он совершенно уничтожил память об ужасах эпохи огораживаний и об успехах правительства в борьбе с обезлюдением. И это, вероятно, способно нам объяснить, почему примерно 150 лет спустя, когда благополучию и самому существованию страны угрожала сходная катастрофа в виде промышленной революции, истинная природа кризиса так и не была осознана.
На сей раз это было специфически английское явление, и на сей раз первоисточником процесса, охватившего всю страну, стала морская торговля, а ужасные перемены в условиях жизни простого народа были вызваны грандиозными по своему масштабу усовершенствованиями. Процесс еще не успел зайти слишком далеко, а массы трудящихся оказались согнаны в новую юдоль скорби — так называемые промышленные города Англии; сельские жители, теряя человеческий облик, превращались в обитателей трущоб, институт семьи стоял на грани краха, а обширные территории стремительно превращались в пустыню под грудой отходов, извергаемых «сатанинской мельницей». Писатели всех взглядов и партий, консерваторы и либералы, капиталисты и социалисты, неизменно характеризовали социальные последствия промышленной революции как бездну человеческого вырождения.
Вполне убедительного объяснения этого процесса мы не имеем до сих пор. Современники воображали, будто им удалось открыть источник проклятия в железных закономерностях, которым подчинены богатство и бедность и которые они назвали законом заработной платы и законом народонаселения; их выводы были опровергнуты. Затем появилось новое объяснение — эксплуатация, но оно противоречило тому факту, что в промышленных городах-трущобах заработная плата была выше, чем в других районах страны, и в целом продолжала расти в течение следующих ста лет. Чаще предлагалась некая совокупность причин, которая опять же оказывалась неудовлетворительной.
Наше объяснение вовсе не является простым; ему, в сущности, и посвящена большая часть книги. Мы полагаем, что на Англию обрушилась лавина бедствий, гораздо более страшных, чем бедствия эпохи огораживаний; что эта катастрофа сопровождалась мощным и стремительным прогрессом экономики; что в западном обществе начал действовать совершенно новый институциональный механизм; что его опасные последствия, с самого начала крайне болезненные для общества, так никогда и не были по-настоящему преодолены; и что история цивилизации XIX в. сводится в значительной мере к попыткам защитить общество от разрушительного действия этого механизма. Промышленная революция была лишь началом столь же глубокой и радикальной революции, как и те, которые вдохновляли умы самых пылких религиозных фанатиков, однако новая вера являлась насквозь материалистической; в основе ее лежало убеждение в том, что все человеческие проблемы могут быть решены, если удастся обеспечить неограниченный рост материальных благ.
Бессчетное число раз пересказывалась эта история — история о том, как расширение рынков, наличие угля и железа, влажный климат, благоприятный для хлопчатобумажной промышленности, появление огромной массы людей, обезземеленных в XVIII в. новой волной огораживаний, существование свободных государственных институтов, изобретение машин и многие другие причины взаимодействовали таким образом, чтобы вызвать в итоге промышленную революцию. Было убедительно доказано, что мы не вправе выделять из общей цепи какой-либо из перечисленных факторов и рассматривать его отдельно, в качестве единственной причины этого неожиданного и стремительного процесса.
Но что же собой представляла сама эта революция? Какова ее фундаментальная характеристика? Возникновение фабричных городов, появление трущоб, продолжительный рабочий день детей, низкая заработная плата некоторых категорий рабочих, увеличение темпов роста населения или, может быть, концентрация промышленности? Мы полагаем, что все это лишь следствия губительного процесса — процесса становления рыночной экономики и что природу этого института невозможно понять вполне, не осознав влияние машинной техники на коммерциализированное общество. Мы не намерены заявлять, будто все случившееся было порождено машиной, однако мы решительно утверждаем, что после того как в коммерциализированном обществе начали использоваться в производстве сложные машины и агрегаты, практическое формирование идеи саморегулирующегося рынка стало неизбежным.
Применение специализированных машин в аграрном и коммерциализированном обществе влечет за собой важные последствия. Подобное общество состоит из землевладельцев и купцов, которые продают и покупают сельскохозяйственные продукты. Производство с помощью специализированных, сложных и дорогостоящих орудий и механизмов может найти себе место в этом обществе лишь при условии, что его сделают элементом купли-продажи. Единственная наличная фигура, способная взять на себя решение этой задачи, — купец, но он может осуществлять эту деятельность лишь до тех пор, пока она не становится для него убыточной. Продавать свои товары он будет точно так же, как продавал бы другие товары тем, у кого они пользуются спросом, однако получать их он будет другим способом — не покупая готовыми, но приобретая вначале необходимые рабочую силу и сырье. Эти два элемента, соединенные согласно
