прошлое навсегда. Так, в отрешенном молчании, мы то приближались к центру, то отдалялись, проходя одни и те же, но мало-помалу сжимавшиеся витки, пока наконец не оказались в самой сердцевине. Тут мы остановились, повернувшись друг к другу лицом.
– На веки вечные, – объявила Ленор, да так, чтобы сразу было понятно: слово хоть, в общем-то, и одно, а повторено дважды.
– На веки вечные, – подтвердил я, недоумевая, кто это меня тянет за язык.
И мы скрепили клятву поцелуем – как положено, вековечным.
– А если мы пройдем обратно по своим следам, то что? Все размотается? – спросил я.
– Мы не пойдем обратно. Мы сделаем вот как… – И она зашагала от центра к выходу по прямой, а я двинулся следом.
– По доске? – съехидничал я.
– По прямой, – сказала Ленор.
Мы обулись и в последний раз окинули взглядом лабиринт, но тот уже от нас отвернулся. Мы провозились дольше, чем думали: сгущались сумерки, остро пахнуло землей. Из полутьмы донесся дальний вскрик ворон, еле слышный. Где-то залаяла собака, а по ту сторону дороги уже горели окошки фермы «Троя».
Интересно, это вся жизнь такая странная или только я один? Ну вот, думал я, вот и конец начала. А рассудок твердил: уж не начало ли конца?
– Жалеешь? – спросила Ленор.
– Нет, – сказал я. – Ну что ты!
– Врешь. Ну и ладно. Все равно это – из тех вещей, что я не могла не сделать.
Приехали мы туда потому, что Ленор захотела привезти меня в какое-то особое место, но не сказала заранее, куда именно. Поэтому я захватил с собой камеру, благодаря чему и могу теперь сообразить, где же мы побывали. А еще Ленор отломила от старца хвойную веточку, по которой я и опознал его со всей определенностью. Ей, видно, и в голову не пришло, что он может обидеться. Она к этому дереву прикоснулась; я – нет. Я, конечно, помешан на идеях и образах, но его я не тронул. Иногда, глядя на себя в зеркало по утрам или просыпаясь посреди ночи, я об этом задумываюсь.
Там, где дорога Ардли-Сомертон пересекается с шоссе В430, стоит нормандская церковь с остроконечной башенкой и двускатной крышей. Построена она из котсволдского известняка, и, заглянув в певзнеровский «Справочник по архитектуре Оксфордшира», я заключил, что это церковь Сент-Мэри. Росли ли там на кладбище тисы? Точно не знаю. Я иду по жизни, не всегда понимая, что вижу. Ферма «Троя», в чьих владениях находится лабиринт, который мы прошли, сложена из того же котсволдского камня. Роскошные постройки и пристройки явно пережили не одно поколение. Хотел бы я знать, каково это – быть владельцем древнего лабиринта?
По дороге из Лондона на М40 было скучно и серо – грузовики с прицепами да мчащиеся навстречу мили, и только небо в духе ван де Велде как-то развлекало глаз. На обратном пути желтые фонари открыли точку исчезновения, и мы исчезали в ней миг за мигом.
Но лабиринт и прогулка по нему не исчезли. Я сказал Ленор, что готов к этому, что хочу этого, а после – что ни о чем не жалею. Но впоследствии я часто ловил себя на том, что качаю головой и вопрошаю, подчас и вслух, если рядом никого не было: «Зачем же я это сделал?»
20. Темная дорога
Вернувшись к столику (и уже, как я отметил, слегка пошатываясь) и не обнаружив Амариллис, я подумал: ну вот и все на сегодня. Когда же я увижу ее снова? В зазоре? Но тут она появилась, и у меня наконец получилось выдохнуть.
– В туалет ходила, – объяснила она. – А ты думал, я совсем ушла?
– Мне бы и в голову не пришло, что ты можешь оставить меня допивать это все в одиночку.
Я не успел уловить, как все вокруг стихло и замерло, но теперь заметил, как зал оживает вновь и все возвращается на места – светильники и цветные огоньки, силуэты, движущиеся и неподвижные, и музыка, и голоса, и дым. Случалось ли такое и прежде? Мы сели, подняли стаканы виски, выпили, поставили стаканы и уставились друг на друга.
– Ты обещала что-то сказать, – напомнил я.
– Что?
– Ты собиралась объяснить, какой зазор я должен для тебя устроить.
– Ну да. – Она отхлебнула пива, потерла щеки, провела рукой по волосам. – Не так-то это просто, потому что я запуталась между зазорами и незазором и кое в чем память меня подводит. Но, с другой стороны, что плохого в ложных воспоминаниях, если никому от них никакого вреда, а тебе – хорошо?
– Ну да, пожалуй.
– Слишком уж многое в жизни устроено так, словно едешь по темной дороге и только то и видишь, что ухватят лучи от фар.
– Но если ехать вперед, – возразил я, – то будешь знать, что осталось позади, в темноте.
– Не мог бы ты сделать для меня один зазор?…
– Конечно, Амариллис, но какой?
– Зазор с видом на одну темную дорогу в Америке…
– В Америке? А точнее?
– Точно не знаю. Может, Мэн, может Массачусетс. Ты бывал в тех местах?
– Да.
– Совершенно пустынная дорога, невесть куда и невесть откуда. Помню только сосенный лес по обе стороны.
Тис встал у меня перед глазами;
– Что? – встрепенулась Амариллис.
– Извини. Ты сказала – «сосенный лес».
– По-моему, в тех краях так и говорят. Ну вот, по обе стороны – сосенный лес. А на обочине – маленькая бензозаправочная станция, белая, с красной крышей и красным куполком. И маленькая вывеска с красной крылатой лошадкой. На вывеске надпись – «МОБИЛГАЗ», а подвешена она сбоку на высоком фонарном столбе. Рядом три красных насоса с белыми светящимися шарами наверху, тоже с крылатыми лошадками. Вечер, летний вечер, небо еще светлое. Фонарь над вывеской освещает ветви ближних сосен. Такой неподвижный летний вечер, такая пустынная дорога, от машины до машины – целая вечность, у насоса стоял человек, и из-за него все казалось еще пустынней. Он был в жилете и при галстуке. В белой рубашке. – По щекам Амариллис покатились слезы.
– Ты что плачешь, Амариллис?
– Эти светящиеся шары, и фонарь над вывеской, и небо совсем еще светлое…
– Амариллис! То, что ты описала, – это картина Эдварда Хоппера.[69] Называется «Бензин».
– Ну, знаешь, я же не виновата, что он нарисовал эту дорогу и заправочную станцию! Я была там с родителями на каникулах, лет в пять или шесть, а может, в семь, и у меня это прямо стоит перед глазами.
– Ладно, попробую сделать зазор с Эдвардом Хоппером. А есть на этой дороге что-нибудь еще, что не попало в картину?
– Ну почему ты называешь это картиной?
– Ничего не попишешь, это и есть картина, и очень известная. Ты, должно быть, видела репродукцию, и она у тебя превратилась в ложное воспоминание. Тебе сколько лет?
– Двадцать восемь.
– Так, сейчас у нас девяносто девятый год. Значит, ты родилась в семьдесят первом. Допустим, в Мэне или Массачусетсе ты побывала в семь лет – это получается семьдесят восьмой. Едва ли к тому времени такие насосы еще оставались в Америке. Да хоть бы и в Тибете. Ты ведь наверняка видела репродукции картин Хоппера?
– Не помню, – буркнула она сердито.
– Не могу представить, чтобы человек, который играет Шопена, не знал Эдварда Хоппера!
