— Вот и я так подумал, — сказал торговец, снова расплываясь в улыбке. — Ну ничего. Тебе повезло, потому что мой двоюродный брат не пойдет со мной обратно. Ты можешь помочь мне на борту. Я покажу тебе, как править, и все, что от тебя понадобиться, это не спать.
— Хорошо, — согласился Воаз–Иахин. — Спасибо.
— Выйдем утром, — сказал торговец. — Можешь переночевать на борту.
Койки располагались в трюме, рядом с камбузом, от них пахло соляркой, просоленным деревом, табаком и застарелой готовкой. Воаз–Иахин взял одеяло, лег на палубе и стал смотреть на звезды, большие и яркие, качающиеся наверху. Временами между ним и звездами проносился сноп света, посылаемый маяком. Он уснул с мыслями о Лиле и той ночи с ней на крыше ее дома.
Утром его разбудило солнце, светящее ему прямо в лицо. На мачте с профессиональным видом сидела чайка. Она презрительно глядела вниз на Воаз–Иахина своим желтым глазом, словно говоря: «Дело не ждет, а ты еще дрыхнешь». Ее товарки носились над гаванью с противными криками, дрались у свалок позади кафе и сидели на мачтах и тюках.
Торговец угостил Воаз–Иахина кофе и булочками в одном из кафе, заправился горючим, уладил все таможенные формальности, поднял обвисший парус и завел двигатель. С яликом на буксире «Ласточка» пропыхтела мимо грузовых суден и танкеров, из чьих камбузов доносился звон чашек и запах кофе. Повсюду на палубах видны были скраденные утренней тенью фигуры в шортах или пижамах, опирающиеся на перила. Вот это жизнь, в восхищении думал Воаз–Иахин. Вот что значит выйти в открытый мир.
Они вышли из гавани, миновали старый каменный мол с маяком, который в свете дня выглядел точно ослепшая сова, и наконец вышли за фарватерные буйки, преодолевая свежий западный ветер и небольшую зыбь. Солнце плясало на зеленой воде, отражаясь неисчислимыми бликами и искрами. Все еще восседающая на верхушке мачты чайка выразила своим глазом уверенность, что хоть и поздновато вышли, но лучше поздно, чем никогда.
На торговце еще были его остроносые черные туфли, темные брюки и белая несвежая рубашка, теперь еще более мятая и несвежая. Пиджак он не надел. Лодка испытывала несильную килевую качку, зарываясь носом в небольшие волны. Солнце весело отблескивало от небольшого медного штурвала.
— Качает, да? — спросил торговец, держа ручки штурвала. — Мотор не для нее, старой колымаги. Ее строили в расчете на парус. С мотором управлять ею все равно, что ехать по ухабистой дороге на большой тяжеленной кастрюле. Изматывает — сил нет.
— А почему вы не поднимете парус? — спросил Воаз–Иахин.
— Потому что она теперь моторная, — с досадой отозвался торговец. Он едва сдерживался. — Она уже не может ходить под парусом. Это время позади. Мой старик любил, чтобы я прыгал по реям. На этих парусных штуках две мачты и большие длинные реи. Чтобы сделать поворот, ты всякий раз должен спускать рей, поворачивать его на другую сторону мачты и поднимать вместе с парусами на наветренной стороне. Целое парусное дело. «Давай, мальчик! Лезь!» Так и слышу его голос. Большой был моряк, мой старикан. К черту это. Теперь ведь другие времена, так? А человек он был чудесный. — Торговец сплюнул в окошко рубки так, чтобы плевок унесло ветром. — Ходил под парусами, как черт, ничего не боялся. Великий штурман был. Ты такого и не видел никогда. Знал свое местоположение в любое время. На дворе ночь кромешная, ни земли, ни черта, а он знает, где находится.
— А каким образом знаете вы, где вы находитесь, когда земли не видно? — спросил Воаз–Иахин. В рубке не было ничего, сколько?нибудь отдаленно напоминающего навигационные приборы, не считая компаса и счетчика горючего.
Вместо ответа торговец показал ему деревянную доску с нарисованной на ней картушкой компаса. Она имела вид колеса с тридцатью двумя спицами, в которых было просверлено множество отверстий. Под ним были короткие вертикальные линии из отверстий. В некоторых отверстиях торчали штырьки, прикрепленные к доске нитями.
— Когда мне надо, я пользуюсь вот этим, — пояснил торговец. — Каждый компасный румб разделен на получасы. Штырьком я отмечаю, сколько времени я держусь этого курса. Внизу я отмечаю скорость. В зависимости от ветра или течения я добавляю или убавляю и так знаю, где нахожусь. Так мой отец делал, так делаю и я.
— Я думал, вам необходимы специальные инструменты, лоции, карты, чтобы проводить астрономические наблюдения и все такое, — предположил Воаз–Иахин.
— Этим пускай занимаются красавчики с яхтами, — сказал торговец. — Я знаю ветры, течения, дно, я знаю, где нахожусь. Зачем мне вся эта техника? Мой отец был самый лучший моряк, самый лучший штурман нашего порта. В нашей деревне пятнадцать, нет, все двадцать человек тоже ходят на лодках, но если бы ты, незнакомый человек, пришел бы туда и спросил Капитана, они привели бы тебя к нему, и никому другому. От него я научился морю.
— У вас был хороший отец, — сказал Воаз–Иахин.
Торговец кивнул и снова плюнул в оконце рубки.
— Таких, как он, нет, — сказал он со вздохом. — Скажет, бывало: «Держи лодку и слушайся моря». Оставил мне ее по завещанию. С тех пор мы с ней неразлучны. Сейчас везу апельсины, в следующий раз будет вино, сыр, оливки, все, что угодно. Неплохая жизнь, да? В смысле, это занятие для настоящего мужчины — не то, что держать ресторан или что там на берегу. Все время одеваться как джентльмен, приветствовать своих клиентов, помнить их имена, чтобы они сами себя зауважали. Белоснежные скатерти, цветы, вызов официанта с картой вин одним щелчком пальцев. На стене — фреска с изображением бухты и гротов. Как ни крути, для некоторых это тоже образ жизни. А она разнообразна, точно?
— Да, — ответил Воаз–Иахин. — Думаю, да.
— Вот то?то и оно, — сказал торговец. — Для меня, как и для моего отца, это море. Но другое всегда манит, то, чего у тебя нет, дорога, которой ты не пошел. — Он высунул руку в оконце, похлопал по стене рубки. — С «Ласточкой» не пропадешь. Она у меня что надо.
Мимо проплывал берег — отрезки коричневого, отрезки зеленого, древние красные скалы, утесы цвета львиной шкуры, развалины фортов, нефтяные резервуары, баки для воды, трубопроводы. Кварталы, плоскости и грани домов, крыши, стены, углы, разбросанные по склонам холмов, отбрасывающие утреннюю тень. Белые стены, красные черепичные кровли, черные окна и дверные проемы. Грозди лодок, выкрашенных в синий и белый цвета. Лодки парами и тройками, одиночные лодки проплывают мимо. Порою танкер и даже большой белый круизный лайнер. Чайка спорхнула с верхушки мачты, когда «Ласточка» устремилась в море, оставив берег за кормой. Соленый ветер пах морской пучиной.
— Каково наше местоположение на лоции? — спросил Воаз–Иахин ближе к полудню. Земли не было видно.
— Я не держу лоции, — ответил торговец. — Лоция — это картинка. Что толку от картинки, на которой нарисован океан, когда у тебя под рукой весь океан, — бери, читай. Мы в полусутках от порта и в двух сутках от цели. Держи этот курс, а я пойду чего?нибудь приготовлю.
Оставшись один в рубке в первый раз за все плавание, Воаз–Иахин внезапно ощутил всю тяжесть моря, которое «Ласточка» прорезала своим носом, всю глубину и тяжесть его, налегающие на старое днище лодки. А та равномерно пыхтела движком, пробиваясь вперед. Она с легкостью отзывалась на любое движение штурвала, когда он перебирал его ручки, не отрывая глаз от дрожащей стрелки компаса. Впереди по курсу солнечный свет танцевал на верхушках волн, и его блики скакали по потолку рубки, словно мистические сигналы, словно слова–вспышки неизвестного языка. Голубой ялик следовал в кильватере «Ласточки», словно детеныш, шлепая веслами по воде и оставляя за собой собственную коротенькую кильватерную струю. Спереди поднимался дым из трубы от камбузной печки, воздух над ней колыхался, застилая силуэты близких и дальних кораблей.
Иногда Воаз–Иахин взглядывал на отражение своего лица в стекле, и оно напоминало ему бесстрастное лицо царя и хмурую гримасу на морде царя–льва. Чувство льва мелькнуло и пропало. Опять возникла пустота, желание броситься вдогонку за тем, что оставило его.
Колесо колесницы, колесо штурвала… Он чувствовал себя на грани осознания чего?то, но не мог переступить эту грань. Быстрее он отступил туда, где был.
На палубу вышел торговец, через руку его была перекинута салфетка, на подносе он нес накрытое колпаком блюдо, бутылку вина, корзинку с хлебом, бокалы, серебряную посуду и чистую салфетку, сложенную пополам. Он поставил поднос на крышку люка, снял с руки салфетку, разостлал ее наподобие
