того, как я пришел к выводу, что темнота ничуть не страшнее ночи. Однако приход зари, пролившей тусклый свет сквозь кроны деревьев, принес новые ужасы. Я мог видеть, и от увиденного меня замутило.
Я сидел там же, где меня оставили спеки. Клювы стервятников, обрывавших плоть с моего тела, искромсали заодно и ткань с веревками. Я остался голым. Повсюду были разбросаны клочья гниющей плоти. Мое разложившееся тело превратилось в слизистые отбросы, усеивающие землю вокруг меня. Сквозь них ветвились бледные корни. Но не это ужаснуло меня.
То, что осталось от моего тела, выглядело чудовищно. Покрывавший меня слой кожи был таким тонким, что я видел сквозь него. По мере того как светало, зрелище становилось все более пугающим. Красные мышцы, белые сухожилия, темные вены. Выступающие кости и хрящи, просвечивающие сквозь кисти рук. Дышал я короткими рваными всхлипами. На миг я задумался, как выглядит мое лицо, и порадовался, что не узнаю этого.
Поднимающееся солнце наполняло мир светом и оттенками. Мое тело вызывало все большее отвращение. Я отвел от него взгляд и осмотрелся. Дерево Лисаны было пышным и здоровым. Я поднял взгляд — надо мной высилась моя собственная каэмбра, вдвое выросшая с тех пор, как я в последний раз ее видел. Я был благодарен ей за густую лиственную тень, поскольку опасался того, что может сделать солнце с моим почти лишенным кожи телом. Вся его поверхность горела, словно ободранное колено.
Двигаясь осторожно, я поднял руки — не желая на них смотреть, но все равно не избежав этого. Спустя еще некоторое время встал. Мои босые ноги отчаянно возражали. Кожа едва покрывала их, не говоря уже о том, что никакие мозоли больше не защищали ступни. Я был крайне осторожен, выбирая дорогу через упавшие ветки и прочий лесной мусор к дереву Лисаны. Наконец я остановился, глядя на него.
— Лисана? — тихо позвал я.
Ответа не последовало. И даже более того — я не почувствовал ничего, что могло бы мне ответить. Я положил обе ладони на ствол ее дерева. Ощущение мне не понравилось. Кожа на ладонях и пальцах была слишком тонкой и нежной. Я прижал руки к шершавой коре и испугался, что обдеру ее вовсе. Тем не менее я прижался к стволу еще и лбом.
— Лисана? — повторил я громче. — Лисана, пожалуйста, дотянись до меня. Я тебя не чувствую.
Но ответа так и не было. Я довольно долго простоял там, надеясь хоть на что-то. Я бы обрадовался, даже если бы корни ее дерева попытались проникнуть в мою плоть. Но и этого не произошло.
Оглянувшись на собственное дерево, я увидел, как корни быстро поглощают ошметки того, чем я был прежде. Но и с его стороны я ничего не ощущал: ни внимания, ни сродства — совсем ничего.
И никакой магии.
Не знаю, как долго я простоял бы там, не начни меня мучить жажда. Я помнил путь к ближайшему ручью и направился к нему, осторожно спускаясь с обрыва, — каждый шаг я делал так, словно был создан из паутины и стекла. Дыхание с хрипом вырывалось из моей груди. Когда я добрался до ручья, мне пришлось опуститься на колени и зачерпывать воду ладонями. Было мокро и зябко — настоящее потрясение для моих почти оголенных нервов. Холод струился внутри меня вниз, до самого живота. Я выпил много воды и сел на берегу. Пока я пил из ладоней, мне пришлось на них смотреть. Вспомнив об этом, я содрогнулся.
К полудню в голове у меня чуть прояснилось, но лишь потому, что я отбрасывал каждый клочок воспоминаний о пережитом, которого не мог объяснить. Я прикинул, где нахожусь и чем располагаю. Положение было отчаянным. Я был наг, голоден и крайне уязвим — мне могло повредить что угодно, от шипов на растениях до укусов насекомых. Я нуждался в помощи. Мне удалось припомнить лишь одно место и одного человека, у которого я могу ее найти. Я встал и зашагал прочь от ручья.
Я неуверенно брел по лесу, двигаясь с преувеличенной осторожностью, чтобы не повредить новую кожу. Все это казалось слишком сложным. Ноги подкашивались, порой я спотыкался. Однажды, когда я едва не упал и был вынужден ухватиться за ствол дерева, я ободрал тонкую кожицу на ладони. От внезапной боли я вскрикнул, и свежая кровь потекла из раны по моему запястью. Вдали, как будто в ответ на мой крик, хрипло раскаркались птицы, словно насмехаясь надо мной. Я так ослаб, меня настолько сбивало с толку все пережитое, что от этого звука на глазах у меня выступили слезы. Вскоре они уже струились по щекам, но я продолжал ковылять через лес. Соленые слезы жгли мою новую тонкую кожу.
По счастливой случайности я вышел именно туда, куда хотел попасть. Уже смеркалось, когда я наконец доковылял до летнего становища, разбитого кланом Оликеи. Я проголодался и, того хуже, замерз. Мое тело осталось без защиты, и даже мягкая весенняя ночь казалась мне чудовищно холодной. Горящие костры и запах готовящейся пищи влекли меня, словно свеча — мотылька. Хромая и плача, я поспешил, как мог, к свету и теплу.
Чудесная суета жизни наполняла долину. Люди готовили пищу, ели, сидели у костров, прислонялись друг к другу, болтая и смеясь. Пока я приближался, одна компания затянула песню, а с другой стороны лагеря им ответила другая — с хохотом и собственной, непристойной версией текста. Музыка и искры от костров вместе взвивались в ночное небо. На краю лощины, повыше прочих, пылал большой костер, и на приподнятом мшистом ложе, сооруженном магией, возлежал Джодоли. Рядом с ним стояла Фирада, предлагая ему зажаренное на вертеле мясо. Я обошел стороной другие костры и направился прямо к ним. Я нуждался в помощи и сомневался, что они меня прогонят. Фирада наверняка знает, где ее сестра, и обязательно кого-нибудь за ней пошлет. Оликея и Ликари придут позаботиться обо мне, и все снова станет хорошо.
Пока я шел по лагерю, со мной никто не заговаривал. Иногда кто-нибудь вдруг бросал на меня взгляд, но тут же отводил его. Они не замечали меня, притворялись, что не видят. Я попытался это осмыслить. Должно быть, они слышали от Оликеи, что я умер, а мой нынешний облик заметно отличался от прежнего, каким они могли меня помнить. И все же казалось странным, что никто не окликнул и не поприветствовал чужака, идущего через становище. Но у меня не осталось сил удивляться, не говоря уже о том, чтобы упрекать кого-то в грубости.
Приблизившись к костру Фирады, я заметил, что там спиной ко мне сидит Оликея. Изрядно изменившаяся. Она утратила часть полноты, которую набрала, будучи моей кормилицей, и ее гордая голова низко склонилась — гостья у сестринского костра, а не хозяйка собственного очага. Ликари устроился неподалеку. Он лежал на боку, подперев голову рукой. Я с радостью отметил, что мальчик успел немного окрепнуть. Пока я смотрел на него, он приподнялся, выбросил в костер кость и улегся обратно.
— Оликея! — позвал я, удивившись слабости собственного голоса.
Я попытался прочистить горло, но не сумел; глотка у меня пересохла, и даже тот пологий склон, по которому я поднялся, заставил меня задыхаться.
— Оликея! — позвал я снова.
Она даже не повернула головы.
— Ликари! — закричал я, надеясь, что его юный слух окажется острее.
Он чуть шевельнулся. Никто во всем лагере даже не взглянул в мою сторону.
— Ликари! — повторил я.
Мальчик медленно сел и огляделся по сторонам. Его взгляд скользнул прямо по мне.
— Ты слышала это? — спросил Ликари у матери.
— Что?
— Кто-то позвал меня по имени.
— Я не слышала ничего, кроме пения. Как они могут веселиться так скоро после его смерти?
— Для них это не скоро, — беззлобно ответила Фирада. — С тех пор как он ходил среди нас, луна успела вырасти и померкнуть. И они не были с ним близки. Он держался отчужденно, даже когда жил среди нас и брал кормильцев из нашего клана. Он внезапно появился и столь же внезапно ушел. Я знаю, ты все еще скорбишь, сестра, но не стоит ожидать, что все разделят твое горе. Он ушел. И если Кинроув прав, он достиг своей цели и магия освободилась. С народом все будет хорошо.
— Они празднуют его победу, а не смерть, — веско добавил Джодоли. — Думаю, этот способ почтить память человека ничуть не хуже, чем оплакивать его.
От его слов у меня потеплело на сердце. Я все ближе подходил к их костру.
— Вот только этот человек не умер, — наконец весело объявил я, остановившись прямо за спиной Оликеи. — Еще нет. Хотя, если я вскоре не поем, то вполне могу!
Оликея не подскочила на месте и не вскрикнула, как я от нее ожидал. Она продолжала хмуро смотреть
