приязни исчезло вместе с Утесом. Как ни странно, эта потеря не слишком огорчила меня. Я томился по еде, способной скорее подкрепить мою магию, чем насытить плоть.
Я уже давно понял, что ограничения в пище или даже пост мало что значат для моего тела. Я терял вес лишь от использования магии. За прошедшие сутки я прибегал к ней больше, чем когда-либо прежде, и теперь соответственно мечтал о еде, способной ее подкрепить.
— Я голоден, — вслух сообщил я лесу.
Я почти ожидал ответа: грибов, прорастающих прямо под ногами, или куста с ягодами, раскинувшего поблизости ветви. Но ничего не произошло. Я разочарованно вздохнул… остановился и глубоко втянул носом воздух. Вот оно. В лесном безветрии висел едва заметный запах, я двинулся за ним, принюхиваясь, словно взявшая след гончая, и вскоре пришел к зарослям синих цветов, пробивающихся из-под упавшего дерева. Я не помнил, чтобы Оликея кормила меня ими, но их благоухание раздразнило мой аппетит. Я опустился на землю. Что же я творю, собираясь съесть нечто, чего прежде даже ни разу не видел? Так же легко можно отравиться. Я сорвал один цветок, понюхал его, а затем попробовал на вкус. Было похоже на то, что я ем духи, чересчур ароматные, чтобы показаться привлекательными. Тогда я сорвал листок с толстым стеблем и ворсистыми краями и осторожно положил на язык. Резкий вкус показался особенно жгучим после цветочной сладости. Я съел полную горсть листьев и внезапно ощутил, что этой пищи мне достаточно, хоть я и не насытился. Не магия ли наконец заговорила со мной напрямую, как обещал древесный страж? Я не знал, так ли это, или же я обманываюсь. С ворчанием я тяжело поднялся на ноги и двинулся дальше. Когда я добрался до вершины холма, идти стало легче.
Я нашел и съел несколько ярко-желтых грибов, выросших во мху на древесном корне. Вышел к ползучему растению, высасывающему соки из старого ствола. Дерево теряло листья, и кое-где с него опадала кора, обнажая дыры и ходы насекомых, вознамерившихся его повалить. Но лоза, опутавшая умирающего старца, была полна сил, с пышной листвой и крупными каплевидными плодами такого густого пурпурного цвета, что в рассеянном солнечном свете они казались черными. Часть фруктов перезрела и полопалась, забродив. На землю сочился фиолетовый нектар. Вокруг возбужденно жужжали пчелы и прочие насекомые, а где-то вверху щебетали их соперники — маленькие птички. Несколько плодов упало на землю, и крупные черные муравьи деловито растаскивали их по кусочкам.
Все это убедило меня в том, что фрукты съедобны. Я подобрал один, понюхал и откусил крохотный кусочек. Плод оказался таким спелым, что сок и мякоть брызнули мне на язык, едва зубы проткнули его кожицу. Он оказался гораздо слаще сливы, вызревшей на жарком солнце, почти тошнотворно-сладким. Но уже в следующее мгновение его вкус омыл мой рот, и я едва не потерял сознание от наслаждения. Я сплюнул большую круглую косточку и потянулся за новым плодом.
Не знаю, сколько я съел. Когда я наконец остановился, пояс брюк уже снова врезался в мой живот, а руки стали липкими от сока до самых локтей. Я утер рот тыльной стороной кисти и чуть отдышался. У моих ног лежали кучкой десятка два косточек, а вместо тошноты пришло счастливое насыщение.
Неторопливо удаляясь оттуда, я трепетал от блаженства. Я слышал музыку леса, симфонию, состоящую из жужжания насекомых, голосов птиц, шелеста листьев на невидимом ветру над головой. Даже мои приглушенные шаги были частью целого. Эта симфония складывалась не из одних звуков. Запахи почвы и трав, листьев и плодов, телесное удовольствие от ходьбы, от скользящих по коже веток и обнимающего подошвы мха. Приглушенные мягким светом краски. Все это казалось поразительно цельным, переживание, поглотившее меня куда полнее, чем что бы то ни было в моей жизни.
— Я пьян! — крикнул я, и эти слова сплелись с кружащим падением листа и прилипшей к щеке паутинкой. — Нет, не пьян. Но одурманен.
Мне нравилось говорить вслух в лесу, поскольку так я в большей степени становился его частью. Я шагал вперед, восхищаясь всем вокруг, и вскоре запел без слов, позволив своим ощущениям управлять голосом. Я широко распростер руки, не обратив внимания, что куртка упала на землю. Я ушел от нее, вкладывая в пение всю душу — и все дыхание. Меня переполняла радость просто от того, что я был самим собой, уходящим в чащу леса.
Просто от того, что я был самим собой.
А кем я был?
Этот вопрос словно напомнил мне о забытом поручении. Я кто-то, идущий куда-то, чтобы совершить что-то. Я замедлил шаг, на некоторое время увлекшись этой мыслью. Я был сосредоточен и уверен в себе, но никак не мог определиться с собственным именем.
Невар. Мальчик-солдат. Точно медленный танец двух половинок, соединившихся, чтобы стать единым целым, и вновь разделившихся. Когда мальчик-солдат исчез из моего восприятия, я вдруг ощутил внутри зияющую брешь. Я был цельным существом, удовлетворенным собственной цельностью, но оказался вдруг чем-то меньшим. Я решил, что представляю себе, как чувствует себя человек, лишившийся конечности. Острое удовольствие, которое дарил мне лес, померкло до обычного восприятия приятных запахов и мягкого света. Общность с ним теперь стала лишь сплетением нескольких нитей, а не замысловатым кружевом. Я не мог вспомнить песню, которую только что пел. Я потерял свое место в мире. Я сделался меньше.
Я медленно моргнул и огляделся по сторонам, постепенно осознавая, что эта часть леса мне знакома. Если я взберусь на гребень впереди и направлюсь на восток, я приду к пню древесного стража. Неожиданно я понял, что именно туда и шел весь день.
«Домой», — подумал я, и это слово прозвучало эхом чужой мысли.
Мальчик-солдат считал ее своим домом. Я не был уверен, чем считал ее Невар.
Впервые я встретился с древесным стражем в мире духов Девара. Тогда я ожидал воина-часового, а увидел толстую старуху с седыми волосами, прислонившуюся к дереву. Я не мог просто взять и напасть на нее, ведь отец сызмальства привил мне дух рыцарства. Так что я замешкался и заговорил с ней, и, прежде чем я осознал ее могущество, она одержала надо мной верх и захватила в плен.
Я стал ее учеником в магии. А потом любовником.
Мое сердце помнило дни, проведенные с ней. Разум — нет. Он отправился в Академию каваллы, ходил на занятия, завел друзей и выполнял все, что положено послушному сыну-солдату. А когда мне представилась возможность бросить ей вызов, как врагу, я уже не колебался. Я уничтожил ту часть себя, что училась у нее, и вернул себе. А потом сделал все, что мог, чтобы убить ее саму.
Однако и в том и в другом я потерпел сокрушительное поражение. Спек, которого я вобрал в себя, затаился, словно пятнистая форель в глубокой тени у травянистого берега. Время от времени я замечал его, но мне ни разу не удалось схватить его и удержать. А древесный страж, которого я убил? Я не до конца разрубил саблей ее ствол. Этот поступок, невозможный в мире, который я считал реальным, оставил здесь след. На гребне высящегося передо мной холма остался пень ее дерева, и ржавеющий клинок по-прежнему торчал из него. Я повалил ее, но не перерубил ствол полностью. Останки ее дерева распростерлись на мшистом склоне, залитые солнцем, которое теперь пробивалось сквозь просвет в зеленом пологе леса.
Однако она не погибла. Из упавшего ствола пробилось новое, молодое деревце. А рядом с пнем я встретился с ее призраком. Мой враг остался жив, и прячущийся во мне спек по-прежнему ее любил.
Как древесный страж, она враждовала с моим народом и не скрывала надежды, что мне каким-то образом удастся повернуть вспять поток «захватчиков» и навсегда прогнать гернийцев из лесов и гор мира спеков. По ее указанию чума спеков охватила и продолжала терзать мою страну. Тысячи людей заболевали и умирали. Грандиозный замысел короля натолкнулся на препятствие; строительство дороги, ведущей на восток, замерло. Следуя всему, ему меня когда-либо учили, я должен был ненавидеть ее как врага.
Но я ее любил. С такой невероятной нежностью, какой никогда не испытывал по отношению к другим женщинам. Подобному чувству не было разумных причин, но я ничего не мог с собой поделать.
Я одолел последний крутой подъем и, выбравшись на гребень холма, поспешил к ней. И с каждым шагом росло нетерпение затаившейся части моего «я». Но, увидев ее пень, я в смятении остановился.
Он омертвел, подернувшись серебристым налетом. Даже неповрежденная часть, изогнутая упавшим стволом и сохранившая часть ветвей, сделалась серой и тусклой. Я не видел древесной женщины, не мог ее почувствовать. Молодой отросток, потянувшийся вверх, когда пал ствол, по-прежнему стоял, но едва- едва.
Я пробрался по мертвым веткам к лежащему бревну и юному деревцу. Когда страж рухнул, в зеленом пологе леса осталась огромная прореха, и теперь сквозь нее падали желтые солнечные лучи, пронзающие обычный лесной сумрак и освещающие росток. Когда я тронул его зеленые листочки, они оказались вялыми
