внутри будки кто-то заворочался, и часовой выбрался наружу с ружьем наперевес.
— Стой и назовись! — крикнул он.
Темнота и холод поглотили его оклик, словно тот не имел ни малейшего значения.
Мальчик-солдат придержал Утеса и воззрился на стража сверху вниз. Улыбнулся. Часовой посмотрел мне в глаза, покосился на коня и снова вскинул взгляд. Когда его лицо вновь запрокинулось вверх, оно побелело куда сильнее, чем могло бы от холода, а челюсть его отвисла.
— Во имя доброго бога! — хрипло прошептал он и осекся.
Это произошло одновременно. Я узнал часового, а он — меня.
Это был тот самый тип, что заламывал Эмзил руки за спину, пока другой рвал с нее платье. Он был здесь в ночь, когда меня убили, и теперь смотрел на всадника на знакомом ему коне и, застыв от ужаса, думал, что видит призрака.
— Я сожалею, сожалею, — беспомощно забормотал он.
И пока часовой таращился на меня, мальчик-солдат наклонился, одной рукой сгреб его за капюшон, а другой небрежно чиркнул по его открытому горлу медным ножом. Все произошло так быстро, что Утес даже не испугался. Мальчик-солдат пустил коня шагом. Когда мы отъехали, часовой, хрипя и корчась, рухнул наземь, и его кровь залила утоптанный снег. Словно следующие за нами тени, объявились спеки и просочились в ворота. Мигом позже они вновь исчезли, рассыпавшись по форту — каждый со своим заданием.
Мальчик-солдат ехал дальше. Он убрал окровавленный нож в ножны также спокойно, как и обнажил его. Он ехал, а мне казалось, что я все еще там — наклонившись с широкой спины Утеса, плавно провожу ножом по беззащитной плоти. Последние слова часового эхом отдавались у меня в ушах: «Я сожалею, сожалею». Правда ли он сожалел о содеянном, или это чувство внушил ему я сам в ночь, когда меня пытались убить? Меня потрясло, что я способен размышлять об этом, когда один из солдат моего полка валяется позади в луже собственной крови.
— Я этого не делал, — пробормотал я, словно молитву. — Я этого не делал, не делал.
— Верно, — шепотом согласился мальчик-солдат, — но ты хотел. Считай это подарком. Вернувшейся частичкой своей мужественности.
Холодность его слов поразила меня. Они смешались с памятью тела о том, как острое лезвие скользнуло по горлу часового, о легком сопротивлении распадающейся плоти, о том, как вдруг распахнулись его глаза, закатившиеся к звездам, когда он умер. В тот миг я понял, как сильно нам с мальчиком-солдатом не нравилось то, чем мы стали. Нас расщепило так, что каждому чего-то не хватало, чтобы сделаться тем, кем он хотел. Моя беспощадность отделилась от способности к сопереживанию. Каждый из нас был лишь частью человека. Но единственный способ для меня снова стать целым — перестать существовать и слиться с ним. Соединиться с предателем, который только что убил одного из своих товарищей-солдат и терзался при этом не больше, чем я — потроша рыбу. Стать единым целым с врагом.
Словно в кошмарном сне, я был не в силах помешать мальчику-солдату. Знакомые улицы Геттиса ночью были тихими и пустынными. Он направился к зданию штаба, даже не пытаясь скрываться, — ехал по середине улицы, словно король, возвращающийся за принадлежащей ему по праву короной. В этом был свой смысл. Если кто-то еще бодрствует и выглянет в окно на стук копыт, то увидит лишь закутанного в плащ одинокого всадника, медленно едущего по улице. Ничего, вызывающего опасения. На углу возле лазарета мальчик-солдат спешился и повел Утеса в поводу.
Геттис не походил на западные города. Там гернийцы возводили здания из камня с известковым раствором. Здесь, на восточных рубежах, мы строили почти исключительно из дерева. Мальчик-солдат, как и каждый из его воинов, нес под плащом три смоляных факела. Он вытащил их и прислонил к сухим доскам в стене здания, потом накрыл их ладонями, зажмурился и воззвал к магии. На миг он ощутил вбитые в дерево гвозди, затем глубоко вздохнул, сосредоточил свою ненависть на факелах и выплеснул силу. Он с легкостью справился с тем, что никак не получалось у меня. Факел вспыхнул. Мальчик-солдат нагнулся над ним, укрывая от случайных порывов ветра руками и телом. От первого факела занялись два других. Холод высушил здание. Слитное пламя лизнуло грубое дерево и облупившуюся краску. Едва разогревшись, доски затлели. Огненные язычки медленно взбирались по стене. Он заклинил один из факелов в щели между досками, чтобы настойчивое пламя подпитывало пожар, и оставался рядом, пока не увидел, как огонь охватывает заднюю стену здания. Тогда он встал и, прихватив оставшиеся факелы и ведя в поводу Утеса, поспешил вдоль по переулку к конюшням и горе соломы рядом с ними.
Он ткнул в нее факелом, и куча почти сразу же занялась. От нее потянулся дымок, а в следующий миг пламя рванулось вверх, вознося в ночное небо искры и кусочки тлеющей соломы. Свет и жар последовали тотчас же. Стена конюшни начала парить, а затем и задымилась.
Свет от этого огня послужил сигналом для Дэйси и его воинов. Увидев, что он успешно поджег конюшню, она выпустила магию, воспламенившую прочие факелы. Я ощутил исходящий от нее выплеск силы. Я знал, хотя и не мог этого видеть, что повсюду в форту и Геттисе внезапно зажглись огни. У мальчика-солдата оставался еще один факел. Больше не тревожась о том, что его могут заметить, он подвел Утеса к телеге между парой домов и с нее забрался в седло. Высоко подняв факел, он направился к казармам. По пути к нему начали присоединяться другие спеки, стекавшиеся из улочек и переулков, и их причудливые тени плясали на стенах домов. Из темноты вынырнул ухмыляющийся Семпайли с луком и зашагал у стремени мальчика-солдата.
— Наконец-то мы увидим, как хлынет их кровь — уверенно заявил он.
Удары тяжелых копыт Утеса по утоптанному снегу и шорох меховых сапог спеков оставались почти единственными звуками в ночи. Изредка потрескивали и шипели пылающие факелы. Воины двигались молча и так тихо, как умеют только спеки. Но по-прежнему никто из них даже и не пытался таиться.
Мальчик-солдат придержал Утеса и обратился к своим людям. Разделив их на три отряда, два он отправил к зданиям двух других казарм, дальше по главной улице. А сам целеустремленно двинулся к ближайшему. Я сразу же узнал его. Здесь расквартирован отряд капитана Тайера. Меня замутило. Не потому ли, что мальчик-солдат опять собрался за меня мстить, он избрал своей целью именно эту казарму?
— Пожар! — донесся издали женский крик. — Пожар! Вставайте, вставайте! Пожар!
Где-то в городе огонь взобрался по стене дома и озарил округу красноватым светом. Склады, полные запасенного сена, вдруг полыхнули, и крыша их буквально взорвалась. В несколько секунд дым, словно разлившийся поток, хлынул по улицам, пока ошметки горящей соломы уплывали в холодное ночное небо. Опустившись, они запросто могут поджечь другие дома, внеся свою лепту в общую неразбериху.
Где же Спинк? Почему он никого не предупредил? Неужели и они с Эпини, и Эмзил с детьми спят? Проснутся ли они прежде, чем дым вползет в дом и удушит их? Проснутся ли вообще горожане, одурманившие себя тоником Геттиса, или так и сгорят во сне?
— Ты уже достаточно натворил! — крикнул я мальчику-солдату, пока он приближался к казарме.
Один ее угол уже пылал. Распахнулась дверь. Солдат выскочил наружу, на ходу натягивая штаны.
— Пожар! Пожар! — кричал он. — Вставайте! Выходите! Пожар!
— Просто забери своих воинов и уходи. Ты поджег форт в стольких местах, что они не сумеют потушить все пожары. Геттис сгорит. Дай хоть кому-то из них возможность спастись. Разве ты не хотел, чтобы они сбежали и сообщили всем о нападении спеков?
— Они должны рассказать о спекской войне против них, а не о случайном пожаре, который быстро распространился и сжег город. Мы здесь вскрываем нарыв. Стисни зубы и помолчи, пока я делаю то, что должен!
Семпайли уже вскинул лук, направляя стрелу на дверь. Раздался негромкий щелчок, похожий на треск рвущейся бумаги, и выскочивший солдат рухнул на снег, цепляясь за древко, торчащее из его груди. Только теперь он заметил нас и, к его чести, попытался криком предупредить товарищей. Однако из его горла вырвались лишь хрип и кровавые брызги, запятнавшие его подбородок и снег вокруг. Из дверей выбежали еще двое полуодетых солдат и свалились со стрелами в груди, перегородив выход.
В казарму вели две двери. Воины мальчика-солдата окружили обе. Подожженное по крайней мере с трех сторон здание уже хорошо разгорелось. От другой двери донесся жуткий крик, когда человек, спасшийся от огня, погиб от удара меча. Пламя взвивалось в ночное небо. Изнутри слышались крики, грохот опрокинутой мебели и кашель. В здании было всего два окна. Одно брызнуло осколками, когда сквозь него
