жизнь борьбе. Злоупотребления, насилия в судах и без суда, воровство интендантов, пренебрежение культурой и нормами гуманизма — не оттого ли, что наша жизнь подчинена борьбе?
Оборонцы на это ответят, что борьба — это выживание, и тот, кто оправдывает свое нежелание драться нелюбовью к коррупции, совершает преступление против сограждан и своих детей, ведя все сообщество к вымиранию.
Но пораженцы не сдадутся (вопреки своему названию) и возразят, что, возможно, борьба лишь ускорит нашу агонию — хотя бы из-за демографических потерь. Среди пораженцев будут еще фаталисты, а также сторонники теории Льва Гумилева, которые скажут, что длительность существования государства в любом случае отмерена, что бы мы ни делали. Вопрос в том, чем мы займем оставшиеся нам несколько веков, — ведь если нам не суждено быть сильными, то пусть хотя бы результаты дел и намерения поражают благородством. Стыдно, если умирающий лев не может сказать пришедшему лягнуть его ослу ничего, кроме: «Были бы у меня зубы, я бы тебе показал». Если в его мыслях нет ничего другого, если все его счастье в том, чтобы терзать слабейших, — значит, он достоин того, чтобы его лягнул осел. Тут пораженцы будут ставить вопрос: ради каких ценностей мы будем вести эту войну? Эрудиты вспомнят комедию Дюрренматта «Ромул Великий», рассказывающую о гибели Римской империи под натиском германцев. Византийский император в этой пьесе вполне резонно говорит, что спасти империю может только идея, только вера в свое предназначение, и предлагает лозунг «За мир и рабство!». Если бы Россия отстаивала хотя бы преимущества рабства, ну хотя бы крепостное право (которое она отменила так поздно) или, скажем, даже ГУЛАГ как некое экзистенциальное состояние и экономический инструмент… Но нет, мы отстаиваем лишь идею собственного имперского величия — величия ради величия, причем достигать этого величия можно лишь путем унижения других, — это великое, ни с чем не сравнимое удовольствие от смерти соседской коровы. Такую великую идею никто не поддержит, она никому не сладка. Мир нельзя покорить — его надо соблазнить. Нужно обязательно соблазнить противника — своими ценностями, навыками, образом жизни. Запад выиграл у Китая культурное соревнование, поскольку Китай может развиваться, только заимствуя у Запада технологии и экономические отношения, а конфуцианство составляет лишь декор, постепенно съеживающийся под лучами глобализации. Суть нашего поражения заключается в том, что нам некого и нечем соблазнять. Нам даже самих себя нечем соблазнять.
Можно представить себе возмущение и душевную боль оборонцев, и, возможно, они позволят себе несколько резких слов в адрес оппонентов — вроде того, что «из-за таких, как вы, мы и проиграли». Именно из-за таких пораженческих настроений правительство и сняло с себя ответственность за исход войны — оно поняло, что мобилизовать это общество на борьбу невозможно. Это вызовет некоторые ироничные замечания — мол, все снимают с себя ответственность, если все остальные не снимут с себя последнюю рубашку и откажутся от духовной и прочей свободы — ради того, чтобы кто-то соизволил выполнять свои обязанности.
Социологи добавят, что солдат брать не из кого: плохая экология и нездоровый образ жизни породил больное население; жители городов и единственные дети в семьях просто неспособны напрягаться, причинять себе боль, вкладывать усилия, расставаться с близкими. Так в истории всегда и происходит закат империй.
Схватившись за это мнение, сторонники варваризации будут говорить, что гибель России — лишь частный случай вырождения западной цивилизации, которой Россия поддалась, и надо освободить землю от наших пороков, от наших растравленных цивилизацией гниющих язв, чтобы предоставить пустое пространство для молодых и здоровых наций. Но социологи на это им будут возражать, приводя аргументы, известные еще со времен Первой мировой войны: что великие народы Азии, которые якобы идут нам на смену, никак нельзя назвать молодыми, что от них, соответственно, нельзя ждать никакого обновления, что перед нами древнейшие царства и древнейшие культуры, зараженные собственными цивилизационными пороками, да к тому же еще усиленно подражающие западным порокам. Так что эти азиатские империи, несмотря на временно обретенную ими силу, идут по тому же пути вырождения. Мы любуемся их отсталостью в некоторых «пунктах» как молодостью — но это иллюзорная молодость, которая очень быстро пройдет. Африканские негры, австралийские аборигены — последние резервы молодости человечества, но вряд ли в обозримом будущем от них стоит ждать обновления дряхлеющей цивилизации. Человечество должно измениться и «омолодиться» само, опираясь на свои цивилизационные достижения, и целиком, а не за счет идеальных «молодых» народов, либо погибнуть.
Впрочем, среди оборонцев найдутся, конечно, активные герои, которые уверены, что страну можно спасти, если использовать некие технические решения, задействовать, как это принято в современной фантастике, некую таинственную и «затерянную», но обнаруженную по крайне секретным документам — что? Тайну. Государственную. Скажем, некую машину, разумеется, в затерянном в тайге бункере, и эта машина может… Ну, чего она только не может. Концентрировать энергию… взрывать… запускать ракеты., спутники… землетрясения… прямо на психику… через шестое измерение… из-под земли… Да неважно, что она может, главное — что кажется, что это страшное могущество, и остается непонятным, почему оно до сих пор ни кем не задействовано. Назовем эту машину Особый технический комплекс «Новосибирск». Вот она заброшена, и остается только найти ключи зажигания, чтобы ее запустить. Так что роман можно было бы назвать «Ключи от Новосибирска» — название приобретает двойной и даже тройной смысл: с одной стороны, это ключи от крупнейшего азиатского русского города, вручаемые войскам захватчиков, а с другой стороны — это ключи от оружия возмездия, которыми мы этих самых захватчиков… путем сосредоточения энергии вплоть до десяти в какой-то степени на квадратный чего-то там… С третьей стороны, это ключи в криптографическом смысле — поскольку умом Россию — и тем более азиатскую часть России — не понять, то нужны ключи. И вот герои ищут эти ключи…
Поиск или перехват очень важного предмета — флешки, дискеты, карты сокровищ, компактного произведения искусства — стандартная основа для остросюжетного романа, вокруг этих ключей можно накрутить очень много коммерчески успешного с допросами, догадками, погонями и перестрелками, и все- таки кажется, что акцент должен стоять не на этом, а на вопросе о том, существуют ли технические решения для проблем, порожденных отнюдь не техническими ошибками, а ходом истории, закономерностями развития — в конце концов — Судьбой! В конце концов, всякое техническое решение порождает контррешения, надежда на победу в войне за счет одного удачного оружия — хотя бы и ядерного — никогда не сбывалась, и сама способность государства эффективно и массово использовать те или другие технические решения зависит от ее экономики и социальных механизмов.
На это искатели ключей будут отвечать блистательной эрудицией из области военной истории, вспоминая роль скорострельных казеннозарядных винтовок в битве при Садовой… Они также будут утверждать, что отчаяние, помноженное на гениальное техническое изобретение или тактическую выдумку, может совершить чудо.
Будет еще один герой, сторонник теории линейного прогресса; он заявит, что печальные события, которые многими воспринимаются как утрата родины, есть лишь частный случай тех все более ускоряющихся перемен, которые охватывают все стороны нашей жизни, отнимают у нас все, к чему мы привыкаем, и заставляют прислушиваться к поучениям буддистов, призывающих не привязываться сердцем ни к чему в этой жизни. Война — лишь один из аспектов этих чреватых потерями перемен. Да, изменились границы стран, утрачены привычные территориально-политические образования, — но если бы это и не произошло, разве нельзя было бы сказать, что все мы так или иначе утратили Родину? Родина — это там, где ты родился, то, что породило тебя как личность, но разве она остается? Где та кафешка на углу, которая была в твоем детстве? Ее нет. И угла того уже нет. И привычные вещи выброшены и заменены совсем другими — более высокотехнологичными. И живешь ты в другом городе, и отношения между людьми изменились, и даже многие слова в языке по сравнению со временем твоего детства устарели, а другие появились — какие сами, какие заимствованы из иностранных наречий. И песни поют другие, и киногерои другие, и автомобили другие, и техносфера, и семиосфера, и атмосфера, и экология, и топонимика — все изменилось. Не повернуть уже в переулок детства — ибо нет того переулка. И гибель страны — не есть ли всего лишь пусть важная, но деталь в этом непрекращающемся потоке перемен? Что же тут пытаться остановить, против чего протестовать? Ну, осталось бы то же самое государство — но это была бы лишь пустая оболочка из герба и конституции, которую вихрь перемен все равно бы наполнил иным содержанием. А раз так — вы все равно остались бы эмигрантами в чужой стране, лишившимися родины. Ибо истинная родина человека — прошлое, а будущее — чужбина, где нам предстоит жить изгнанниками. Если же
