В конечном счете в чем его обвиняют? — разошелся он однажды. Если он правильно понял, его обвиняют в том, что он составил список одиннадцати человек, расстрелянных ночью 15 декабря 1943 года, и лично руководил расправой над этими «несчастными». Только вот чтобы заставить «серьезный», «нормальный» суд поверить в то, что он, Карло Аретузи, действительно совершил два этих акта, составил список и произвел расстрел, требуются доказательства, а не простые догадки! «О расстреле не может быть никаких домыслов, потому что я готов целиком и полностью взять на себя ответственность за него!» — якобы заявил он через несколько дней после «известной ночи»; и не исключено, что таковы были действительно его слова. И что же? Доказательства, вновь требуются доказательства! Ведь фразы, которые он мог произнести тогда, «сгоряча», не имели, «возможно», иной цели, чем убедить «германского союзника» в искренности и беспредельной верности Италии. После 8 сентября 1943 года хозяйничать в стране стали немцы, а им, как известно, ничего не стоило превратить в груду камней любой населенный пункт в Италии. Имеют значение не слова, сказанные к тому же на публику, чтобы их услышали и передали «кому следует». Имеют значение действия, факты, в конце концов, те же медали за боевую доблесть, которые он в Первую мировую заслужил, сражаясь против тех самых немцев, в низкопоклонстве перед которыми его сейчас обвиняют (это кто низкопоклонник — он, герой битвы на Пьяве![54]). И коли упомянули ассамблею Аграрной кассы, как не вспомнить в этой связи тот факт, что сенатор Боттекьяри, адвокат-социалист Мауро Боттекьяри, который вплоть до падения «правительства Бадольо» входил, как известно, в Совет управляющих этой самой Аграрной кассы, на Рождество был выпущен из тюрьмы на улице Пьянджипане по прямому его, Карло Аретузи, ходатайству! И учительницу Тротти — тоже социалистку! — «отпустили» тогда же, и жаль, что теперь она, увы, не может прийти свидетельствовать в его пользу. Однако сенатор Боттекьяри, слава Богу, все еще в полном здравии. Так почему бы незамедлительно не вызвать его (о, сенатор Боттекьяри — золотой человек, преданный, не в пример некоторым, — и именно за это он, Карло Аретузи, еще со времен далекого двадцатого и двадцать второго всегда высоко ценил его), попросив рассказать то, что знает? Беда в том, что нынче политические повадки в Италии гораздо хуже, нежели раньше! И еще одно нужно сказать прямо: сегодня в лице Карло Аретузи хотят осудить прежде всего федерального секретаря фашистской партии в Ферраре, должность, на которую он «был поставлен» на следующий день после убийства консула Болоньези. Вот по каким, «сугубо политическим» мотивам сегодня требовали головы Карло Аретузи… Однако «серьезный», «нормальный» суд, который «не допустит, чтобы политические страсти влияли на его решения», без затруднений поймет, что на должность секретаря он согласился тогда с единственной целью помешать многочисленным «преступным элементам» безответственно установить режим террора. В самом деле, разве, только получив новое назначение, он не отдал первым делом распоряжение без промедлений вернуть тела семьям погибших?
По чести говоря, время от времени председатель останавливал Аретузи, мягко призывая к порядку, и тот, со своей стороны демонстрируя полное повиновение суду, тут же отпускал прутья решетки, в которые вцеплялся во время своих речей, отводил пламенные взгляды от зрительской половины зала и возвращался на свое место на скамье подсудимых. Но эти передышки длились недолго. При первой же не понравившейся ему фразе прокурора, или свидетельском показании, которое он полагал «ошибочным», или просто в ответ на ропот в публике и, главное, при малейшем намеке на его деятельное присутствие при расстреле ночью 15 декабря 1943 года он снова вскакивал со скамьи, с остервенением бросался к решетке и оглашал зал своим тяжелым, неприятным голосом того, кто привык командовать, который динамики разносили над городом.
— Свидетели, вперед! — орал он, как помешанный. — Посмотрим, у кого хватит смелости сказать подобную вещь мне в лицо!
Однако он мигом прикусил язык, увидев, как, поддерживаемый под одну руку молодой женой, другой опираясь на тяжелую шишковатую трость с резиновым наконечником (из-под широких бриджей торчали тонкие, как прутья, ноги, при ходьбе несуразно болтавшиеся из стороны в сторону), через толпу пробирается Пино Барилари собственной персоной.
Застыв, словно окаменевший, он с этого момента не сводил глаз с аптекаря, для которого Нино Боттекьяри, ни на минуту не покидавший зала заседаний, тотчас поспешил отыскать два места в отведенной для свидетелей части (между прочим, именно он письменно рекомендовал суду вызвать на процесс паралитика). Аретузи только поглаживал правой рукой свои пепельно-серые волосы. И думал — было видно, что в голове его тем временем шла напряженная работа.
Настал черед Пино Барилари.
Все так же опираясь на руку жены, он вышел вперед и по всем правилам, хотя и несколько сумбурно, произнес клятву.
Но за мгновение до того, как, отвечая на вопрос председателя суда, Пино отчетливо, почти по слогам, произнес единственные два слова: «Я спал», от которых, как проколотый иглой пузырь с водой, разом сошло на нет создавшееся в зале всеобщее напряжение (стояла полная тишина, никто не дышал, даже жена повернулась к нему, с тревожным ожиданием вглядываясь в его лицо) — именно в то мгновение немало присутствующих заметило, как Лихо метнул в сторону Пино Барилари быстрый вопросительный взгляд и подмигнул — да-да, едва заметно по-свойски подмигнул ему.
Пришлось, однако, подождать еще несколько лет, чтобы в этой истории были окончательно расставлены все точки над «i». Тем временем все и вся вернулись на свои места. Пино Барилари снова начал проводить большую часть дня у того же окна, держа под рукой походный бинокль, но теперь он был язвительный и беспощадный, непреклонный во взятой им на себя функции почти непрерывного надзора за противоположной стороной улицы. Все остальные, старые завсегдатаи и молодежь более поздних призывов, снова заняли столики и стулья «Биржевого кафе» под его окнами — и среди них, разумеется, Лихо, чей процесс, как и следовало ожидать, завершился полным оправданием.
В сорок восьмом, вскоре после апрельских выборов, Анна Барилари оставила мужнин дом, начав хлопотать об аннулировании брака. Предполагали, что она вернется под родительский кров, но ошибались.
Она стала жить одна на дальнем конце проспекта Джовекка близ Перспективы: два окна ее небольшой квартирки, защищенные толстыми, выступающими над тротуаром решетками, выходили прямо на улицу. И хотя ей было уже почти тридцать лет, а на вид ее пышным красам можно было дать и больше, она вновь стала разъезжать на велосипеде, как в юности, когда за нею густым роем увивались товарищи по лицею, благо в городе еще многие помнили о тех временах.
Поступив в Академию рисунка на улице Ромеи, она ходила в свитерах с глубоким вырезом, являвших взору ее полную грудь, с откинутыми назад соломенно-светлыми волосами и броским макияжем на лице. Возможно, Анна мнила, что подражает парижским и римским экзистенциалисткам. В действительности она пустилась во все тяжкие (по полной! — гарантировали те, кто был в курсе дела), притом не слишком щепетильничая, если по понедельникам, как говаривали, она отправлялась в рестораны и трактиры Сан- Романо с ясной целью подцепить какого-нибудь крестьянина из тех, что наезжают в Феррару в рыночные дни.
Время от времени она пропадала, ее отлучки длились от недели до двадцати дней. Возвращалась она частенько в компании какой-нибудь неизвестно откуда взявшейся подружки и потом гуляла с ней под ручку, порой на протяжении целого месяца, по проспекту Джовекка и даже показывалась на проспекте Рома, всякий раз вызывая, особенно под портиком «Биржевого кафе», волны постоянно оживляющегося интереса. Кто бы могла быть эта брюнетка с лукавыми глазами, которая сейчас с Анной? — слышалось со всех сторон. Она, часом, не из Болоньи? А то, может, из Рима? А та голубоглазая с тонким бескровным лицом, в туфлях без каблука и, казалось, даже без подошвы, такая она была тонкая, — не была ли она, случаем, флорентийкой или, как знать, даже иностранкой?
Добровольцев удостовериться в этом было хоть отбавляй: тем же вечером они отправлялись на тот конец Джовекки. Дойдя до квартиры бывшей синьоры Барилари, они тихонько стучались в окно, зимой — чтобы им отворили дверь, а летом зачастую просто чтобы поболтать с нею через окно. Так что, оказавшись в тех местах поздним июльским или августовским вечером, почти всегда можно было застать под ее окном трех или четырех человек, балагурящих с нею и с очередной ее подружкой.
Как правило, речь шла о мужчинах между тридцатью и сорока годами, часто женатых и имеющих
