Вдруг Владыка выпрямился в полный рост. Что-то отвлекло его внимание — нечто такое, что лишь Владыка был способен воспринять.
Тварь что-то увидела. В физическом смысле Владыка находился в пещере, вместе со всеми, однако в психическом смысле Тварь смотрела на мир глазами другой твари — одной из тех, кого Владыка назвал Расплодом.
В голову Палмера Владыка шепнул всего одно слово:
Палмер ждал объяснения, но его так и не последовало. Владыка уже вернулся в текущую реальность, в «здесь и сейчас». И вернулся он — ко всем, окружавшим его, — с новообретенной уверенностью, словно бы ему довелось узреть будущее.
Я убивал.
Я умерщвлял.
Я лишал других жизни.
Теми самыми руками, которыми я сейчас печатаю на клавиатуре.
Я колол, кромсал, бил, крушил, расчленял и обезглавливал.
Моя одежда и моя обувь были измараны их белой кровью. Я уничтожал. И я испытывал радость от уничтожения.
Вы можете заявить, что, как профессиональный истребитель крыс, я всю жизнь тренировался, готовясь именно к этому.
Я могу понять этот довод. А вот принять его не могу.
Потому что одно дело — когда крыса в слепом ужасе взбирается по твоей руке.
И совсем другое дело — когда перед тобой стоит твой собрат, твое подобие в человеческом облике, и ты должен сразить его.
Они выглядят как люди.
Они очень похожи на вас и на меня.
Я больше не истребитель крыс.
Я охотник на вампиров.
И вот еще что.
Есть вещи, которые я могу поведать только здесь, потому что я не отважусь сказать это вслух кому бы то ни было.
Просто я знаю, что подумают люди.
Я знаю, что они почувствуют.
Я знаю, что они увидят, взглянув мне в глаза.
Как можно? — спросят они. Столько убийств…
А мне вроде как нравится убивать.
И я весьма способен к этому.
Может быть, я даже очень способен к этому.
Город рушится. Вероятно, рушится весь мир. Апокалипсис — серьезное слово. Веское слово. Особенно когда осознаешь, что ты и впрямь смотришь апокалипсису в лицо.
Не может быть, чтобы я оказался один такой. Где-то должны быть и другие, похожие на меня. Люди, которые прожили свои жизни с ощущением неполноты, половинчатости. Люди, которые нигде на белом свете не могли по-настоящему применить себя. Которые никак не могли понять, с чего это вдруг они оказались на этой земле и к чему предназначены. Люди, которые никогда не отвечали на чей-то зов, потому что никакого зова и не слышали. Потому что никто не взывал к ним.
Пока еще не взывал.
До этой самой поры.
Нора отвернулась, как ей показалось, всего лишь на секунду-другую. Несколько мгновений она смотрела на большое табло, ожидая, когда появится номер их перрона, но вдруг ее взор ушел внутрь, и Нора, измотанная до крайности, отключилась.
Впервые за много дней она ни о чем не думала. Никаких вампиров, никаких страхов, никаких планов. Зрение расфокусировалось, а сознание перешло в спящий режим, притом что глаза оставались открытыми.
Когда Нора, моргнув несколько раз, вернулась в реальность, ее охватило то же чувство, какое бывает у человека, проснувшегося от кошмара, в котором он падает с большой высоты. Содрогание. Испуг. Короткое «ох!».
Нора повернулась и увидела рядом с собой Зака — он слушал что-то по айподу.
А ее мамы не было.
Нора огляделась — нет, мамы не видно. Она стянула с Зака наушники, попросила его о помощи, и Зак тоже начал осматриваться по сторонам.
— Жди здесь, — потребовала Нора, показав на сумки. — Не двигайся с места!
Она стала проталкиваться сквозь тесную толпу, скопившуюся у доски информации об отправлениях поездов, — люди стояли буквально плечом к плечу. Нора пыталась найти хоть маленький шовчик в плотной людской ткани, хоть какую-нибудь тропочку, которую могла проложить ее медленно передвигавшаяся мама, — но так ничего и не увидела.
— Мама!
Где-то позади раздались громкие голоса. Нора повернулась и опять стала проталкиваться — теперь уже на шум. Толпа выпустила ее, только когда Нора оказалась у самого края главного вестибюля, возле опущенной решетки закрытого продуктового магазинчика.
Там она и увидела свою маму, которая держала горячую и страстную речь перед каким-то совершенно озадаченным всем происходящим семейством — судя по виду, из Южной Азии.
— Эсмей! — вдруг завопила Норина мама, обращаясь к Норе по имени своей покойной сестры, давно умершей Нориной тети. — Следи за чайником, Эсмей! Он кипит, я слышу это!
Нора наконец достигла матери, взяла ее за руку и, заикаясь от волнения, принесла извинения азиатскому семейству — мужчине и женщине с двумя маленькими дочками, со всей очевидностью не владеющим английским.
— Мама, пошли.
— Ну наконец-то, Эсмей, — сказала Мариела Мартинес. — Что это у нас горит?
— Пошли, мама. — На глаза Норы навернулись слезы.
— Ты спалишь мой дом!
Нора вцепилась в руку матери и потащила ее сквозь толпу, не обращая внимания на ворчливые реплики и явные оскорбления. Зак стоял там, где Нора его и оставила, — приподнявшись на цыпочки, он высматривал их в толпе. Нора ничего не сказала Заку, — ей очень не хотелось расплакаться на глазах у мальчика. Но все это было уже чересчур. У каждого человека есть предел прочности. Свой предел был и у Норы, и она очень быстро подбиралась к нему.
Как же мама гордилась Норой — и тогда, когда она защитила диплом по химии в Фордемском университете{27}, и потом, когда Нора стала работать в Школе медицины университета Джона Хопкинса{28}, специализируясь на биохимии. Теперь Нора понимала, что мама тогда просто уверилась, будто добилась своего: ее дочка станет богатым доктором. Однако интересы Норы лежали в области здравоохранения, а вовсе не в области терапии или педиатрии. Теперь, оглядываясь в прошлое, Нора видела: тень, отброшенная аварией на Трехмильном острове, повлияла на ее жизнь значительно сильнее, чем она в ту пору осознавала. В Центрах по контролю и профилактике заболеваний платили зарплату в соответствии с государственной тарифной сеткой, и жалованье Норы куда как отличалось от тех кругленьких доходов, которые получали ее коллеги в частном секторе. Но она была молода и считала, что сначала должна послужить медицине, а прилично зарабатывать
