– Врач разъяснил ему, к каким пагубным изменениям в женском организме могут привести парашютные прыжки, Джеффри все записал и отдал перечень мне.
– Думаешь, он правда ходил к врачу? – с сомнением в голосе спросила Вивьен. – А может, сам все это выдумал?
– Вряд ли. – Роберта повела плечом. – Помню, текст был написан вполне доступным языком и вместе с тем так, как может говорить только врач. В общем, я дала Джеффри слово, что второго прыжка в моей жизни не будет.
– А слово ты умеешь держать. Что ж, все понятно. – Вивьен кивнула, глядя в воображаемую даль.
Роберта, почувствовав, что, если теперь же не переключиться на другую тему, Вивьен пустится в рассуждения, от каких станет тошно, и бодро воскликнула:
– Да, слово я стараюсь держать, кому бы и когда бы его ни дала. – Она улыбнулась, сверкнув белыми ровными жемчужинами-зубами. – Увы и ах! Не быть мне достойной продолжательницей отца.
Вивьен взглянула на подругу, озадаченно прищурившись, и вдруг догадалась:
– А-а! Ты о своем настоящем отце? О том, которого в глаза не видела?
– О нем самом, – ответила Роберта, отпивая из чашки уже остывший кофе и втайне радуясь, что теперь можно сделать вид, будто мысли о Джеффри она с легкостью выбросила из головы. – Он уже в семьдесят девятом, когда познакомился с маман, был чемпионом мира по парашютному спорту.
– Серьезно? – Щеки Вивьен порозовели, в глазах загорелись огоньки – она преклонялась перед людьми бесстрашными и волевыми, хотя, как ни удивительно, влюблена была в весьма неспортивного полноватого домоседа Ирвина.
Роберте вновь сделалось грустно, с ее губ слетел едва заметный вздох.
– Жаль, что я почти ничего не знаю о своем настоящем отце. Точнее... – Перед глазами возник образ человека, что воспитал ее и по сей день, когда бы ей ни потребовалась помощь, тотчас оказывался рядом. – Точнее, об отце биологическом. Он итальянец, парашютист – вот, по сути, и все, что мне известно.
– Ты что, даже имени его не знаешь?
– Знаю, – безрадостно произнесла Роберта. – Эдуардо. На остальные вопросы маман напрочь отказывается отвечать. Всякий раз, когда я завожу о нем речь, смотрит на меня так, будто я спрашиваю, не станет ли она возражать, если я выйду замуж за головореза.
– Пусть бы вообще не рассказывала тебе об этом Эдуардо! Тогда бы ты до сих пор была уверена, что отец у тебя один-единственный – милый добрый Мартин. – Вивьен встала, налила себе еще кофе и, прежде чем снова сесть, машинально подвинула табурет ближе к Роберте – не то забыв о дремавшем Шустрике, не то уже начиная к нему привыкать.
На лицо Роберты вдруг легла тень.
– Маман ничего и не собиралась рассказывать! – резковато, почти враждебно выпалила она. – Открыть мне правду, благо и мозги у него на месте и сердце, счел необходимым Мартин. – Ее глаза потемнели и дерзко сверкнули. – Потому я, хоть в первые дни после нашей беседы и страшно мучилась, бесконечно ему признательна. – Она помолчала, усмиряя гнев, и прибавила куда менее воинственно: – Я имею право знать, чья кровь течет в моих жилах, чтобы на вопрос собственных детей, откуда у нас черные волосы, темные глаза и эта южная горячность, не выдумывать сказок об ошибках природы или о прабабках-итальянках. Неужели ты не понимаешь? Как моя мать...
Вивьен быстро закрутила головой, спеша исправить оплошность.
– Вовсе нет, то есть да... Словом, теперь я все прекрасно понимаю, а насчет того, что тебе не следовало говорить про Эдуардо, ляпнула не подумав. Прости... – Она нагнулась над стойкой, даже не взглянув на Шустрика, потрепала Роберту по руке и сложила губы в трубочку, определенно собравшись сказать что-то еще, но замерла в нерешительности.
– Что? – спросила Роберта, гадая, что за мысль пришла в голову Вивьен.
– Гм... – Вивьен хихикнула, притворяясь, будто то, о чем она задумалась, сущий пустяк. – А о детях ты просто так сказала или все же... – ее губы тронула заискивающая полуулыбка, – надеешься рано или поздно обзавестись семьей?
– Просто так, – ни секунды не мешкая, ответила Роберта.
Так бывало всегда все эти несколько лет без Джеффри. Если уж Роберта позволяла воображению отчетливо нарисовать любимый образ, он неотступно преследовал ее целый день до той самой минуты, пока она не забиралась с головой под одеяло и не забывалась крепким сном.
Ведь я умею, умею не думать о нем, злясь на саму себя, размышляла она, когда посыпала дно клетки стружкой из упаковки – Вивьен в своем диком испуге уронила ее за напольную вазу и потом долго не могла найти, – и когда наливала в поилку воду и наполняла кормушку кормом. Воспоминания, чертова хандра, жалость к самой себе – какой в них толк? Вот бы навек оставить мысли о Джеффри в прошлом, вытеснить из сердца проклятую любовь, научиться жить, как до Ирландии... В ушах прозвучал вопрос Вивьен о семье и детях, и новый приступ грусти дохнул на душу стылым ветром.
Надеялась ли Роберта обзавестись семьей и детьми? Когда была шестнадцатилетней девочкой и жила ожиданием любви, ни секунды не сомневалась, что судьба подарит ей мужа и детей и что ее малыши получат вдоволь материнской заботы и ласки – все, чего некогда так недоставало ей самой. А после расставания с Джеффри, встречаясь с которым Роберта мечтала о детях как никогда прежде, она стала приучать себя к мысли, что должна довольствоваться иными радостями и что семейное счастье вместе с прелестями материнства удовольствие не для нее.
– Я побежала, до вечера! – Вивьен, сопровождаемая шлейфом аромата от Живанши, выпорхнула из своей комнаты и легкими быстрыми шажками прошла к двери, но на пороге приостановилась, повернула голову в вельветовой шляпке с цветком сбоку и улыбнулась светлой благодарной улыбкой. – Большое спасибо за Шустрика. – Она кивнула на клетку, которую Роберта как раз закрывала.
– Пожалуйста. В следующий раз будешь кормить его сама. Чтобы скорее к нему привыкнуть и больше не вопить как резаная, если он вдруг снова захочет отдохнуть у тебя на плече.
Вивьен потешно скривилась, махнула рукой и исчезла за дверью. Роберта повернулась, взглянула на крысенка, что, успев подкрепиться, встал посреди клетки на задние лапки и сложил вместе передние, и сказала ему, будто маленькому человечку:
– Только не подумай, будто я не люблю детей или там боюсь обременить себя семейными заботами. Для меня не составляет никакого труда найти общий язык с ребенком либо с животным, и они ко мне тянутся – вот как ты, например. Я надеялась, что встречу новую любовь, бог свидетель, даже пыталась увлечься другими мужчинами, но, увы, ничего не вышло, а рожать от первого встречного... По-моему, это преступление. В жизни не пойму, что значит «заиметь ребенка для себя». Для себя! Не верх ли эгоизма? Если уж решила подарить жизнь новому человеку, задумайся прежде всего о том, что сможешь дать ему, не о себе. Верно я говорю?
Шустрик шевельнул тонкими, как паутина, усами, перешел к дверце, снова встал на задние лапки и принялся махать передними.
– Хочешь еще погулять? Нет, мой хороший, теперь жди вечера. Или ты просто даешь понять, что согласен со мной? – Она улыбнулась и, словно решив, что крыс и впрямь ее понимает, с жаром продолжила: – Быть может, в отдельных вопросах я отстала от жизни, но не хочу и не буду рожать малыша от кого попало, тем более от папаши из пробирки, хоть это безумие теперь и в моде, и даже – представляешь? – ни капли не жалею, что не забеременела тогда от Джеффри.
Шустрик резко опустился на все четыре лапы.
– Удивляешься? Я сейчас все тебе объясню, и ты снова увидишь, что я права.
Она принялась взволнованно ходить взад-вперед по гостиной. Хоть она и обращалась к Шустрику, но всего лишь просто рассуждала вслух, в который раз убеждая саму себя, что позиция ее верная и не стоит сворачивать с выбранного пути.
– Конечно, если бы я родила ребенка от Джеффри, всю душу бы ему отдала, все силы, постаралась бы, чтоб ему жилось уютно и весело – по крайней мере, в детстве. И он был бы редким красавцем – неважно, с серыми ли глазами или карими, с русыми либо черными волосами. Он был бы плодом любви... – Она резко замолчала, приостановилась, однако, не позволяя себе утопать в грусти, пожала плечами и преувеличенно небрежно продолжила: – Во всяком случае, я любила Джеффри, стало быть, малыш все равно был бы
