— Ребенок будет, Супчу, будет. Ты будешь матерью, а я отцом. Завтра поедем в Малмыж, красивые халаты ты потом сошьешь. Все тебе завидуют, все.
Утром, когда весеннее веселое солнце поднялось над тонкими, словно ощипанными, тальниками, Холгитон запряг упряжку собак, посадил за собой Супчуки и выехал из Нярги. Сразу вслед за ним пустил упряжку и Ганга.
Собаки легко тащили нарту по подмерзшей дороге, пускались вскачь, заметив впереди ворон, шагавших между торосами там, где Пиапон с малмыжцами забрасывал невод.
Холгитон миновал скалу Голова, другую скалу, с раздробленной молнией вершиной, и огибал мыс, за которым должен был показаться Малмыж, когда впереди показались две тяжело нагруженные упряжки. Собаки рванулись и помчались навстречу нартам.
— Это, наверно, русские сами к нам едут, — предположила Супчуки.
Холгитон приготовил тормоз — толстую палку с железным наконечником. Нарты быстро сходились, собаки с лаем рвались вперед. Холгитон затормозил, нарта, подпрыгивая, прокатилась несколько саженей и остановилась. Супчуки соскочила, подбежала к вожаку и отвела его в сторону. Встречная нарта тоже остановилась, с нее поднялся среднего роста человек в меховой шубе, шапке и в унтах. Это был болоньский торговец У. Он подошел к Холгитону, поздоровался и спросил:
— В Болонь едешь?
— Нет, в Малмыж, — ответил Холгитон.
Подошел Ганга.
— Ты тоже к русским едешь? — спросил его китаец.
— Да, да, к друзьям в гости едем, — осклабился Ганга.
— К друзьям, говоришь, а сам за пазухой соболей везешь.
Ганга все скалил зубы и растерянно кивал головой.
— Сперва долг возвратите, не могу я долго ждать, — жестко сказал торговец, но тут же переменил тон: — Холодно сегодня, быстрее бы доехать до Нярги, там согрелись бы. Может, вернетесь, у меня есть то, за чем вы едете в Малмыж.
Холгитон молча ухватился за передок нарты и повернул ее назад в Нярги.
— Садись, Супчуки, домой поедем, — сказал он. Торговец сел на свое место и погнал собак вслед за нартой Ганги. Отдохнувшие сильные собаки легко потащили тяжелую нарту. Китаец раньше всегда останавливался в доме Гаодаги, но теперь решил переночевать у Холгитона. Холгитон с Гангой помогли погонщику накормить собак, перетаскать груз в фанзу. Пришли на помощь и Гаодага с Чэмчой.
— Чего же ты, У, у меня не остановился? — обиделся Гаодага. — Дорогу в мой дом забыл?
— Не обижайся, Гаодага, должен я когда-нибудь уважить фанзу Холгитона? — ответил торговец. — Как-никак он старшинка, дянгиан.
Такими словами но извинишься — это знал торговец, он нарушил нанайский закон гостеприимства: если раньше, останавливался в доме Гаодаги, то всегда должен останавливаться только у него.
— Мой дом не опоганен, грязных женщин нет, а ты все же мимо проезжаешь. Оскорбил ты меня, — повторял Гаодага.
— Ничего, Гаодага, ничего, сейчас мы выпьем за нашу встречу, и твое сердце смягчится.
Торговец вытащил три медных кувшинчика и стал разогревать водку. Начали выпивать. Отвыкшие от водки за зиму охотники быстро опьянели и после полудня уснули на нарах. Торговец сидел за низким столиком и курил трубку. Он был доволен услышанным, опьяневшие охотники, разоткровенничавшись, сообщили, кто сколько соболей поймал, у кого сколько кабарожьей струи; узнал он и о преступлении Пиапона, кто-то сказал, что Пиапон сам взял из амбара большого дома невод. Торговец обдумывал теперь, как ему выманить у охотников всю их добычу, как наказать гордого Пиапона за осеннее оскорбление.
На улице залаяли собаки, закричали мальчишки — вернулся Баоса с сыновьями. Торговец вышел на улицу, издали понаблюдал, как суетились женщины и ребятишки возле большого дома, и вернулся в фанзу. Он еще долго сидел за низеньким столиком и мысленно следил за Баосой: вот Баоса с сыновьями прячет таежное снаряжение в охотничьем амбаре, берестяные сундучки с одеждой в одном углу, охапки самострелов — в другом, копья и разные ловушки отдельно; старик сходит с амбара, идет домой, открывает дверь, заходит, бросается на колени перед Гуси-Тора…
Торговец подождал еще несколько минут, прихватил водку и пошел в гости в большой дом. Как всегда после возвращения охотников, в большом доме собрались многочисленные гости, суетились женщины, приготавливая еду, ребятишки хвастались полученными в подарок стрелами и луками, мужчины важно восседали на нарах, вспоминали охоту.
Баоса сидел на своем месте и оживленно беседовал с соседями. Увидев китайца в дверях, он по- юношески соскочил с нар, подбежал к нему.
— Здравствуй, здравствуй, У, проходи, будь гостем, — говорил он. — Агоака, подай трубку.
Баоса суетился как никогда, и это поразило торговца.
«Он помолодел, посвежел, — подумал он, разглядывая Баосу. — Вон какие тугие стали щеки, глаза не те, злобы нет в них. Тайга его омолаживает. Что это за тайга такая, почему оттуда эти охотники возвращаются такими бодрыми?»
— У тебя, старик, вижу, удачная охота была, — сказал торговец.
— Удачная или неудачная — это не твое дело, — отрезал Баоса.
— Я говорю это потому, что ты веселый, бодрый.
— Почему бы не быть бодрым, домой вернулся, потому радуюсь.
«А все же ты злой старик», — подумал У.
— Ты уже долги приехал собирать? Боишься, другие торговцы опередят?
— Не боюсь. Мои должники с другими торговцами дела не имеют.
— Говори это своим друзьям, я сам лучше тебя знаю.
— Ты хочешь напомнить о Пиапоне?
— Зачем напоминать? Он тебе ничего не должен.
— Как это ничего?
— Он сам у тебя что-нибудь брал? Скажи, брал?
— Нет, но он жил в большом доме…
— Я брал, я глава большого дома, я твой должник!
Китаец не ожидал такого выпада, он сразу сообразил, что продолжать разговор ему невыгодно.
— Ты глава большого дома, но разве так гостей встречают? — спросил он с наигранной обидой. — Сколько я бывал в других домах, все хозяева гостеприимно, хорошо встречали меня.
— Гостям я всегда рад и встречать их умею, но ты хитрый гость, всегда у тебя в мыслях одни долги да шкурки соболей.
— Сейчас я к тебе зашел проведать о здоровье, поздравить с возвращением.
— Как видишь, жив-здоров вернулся. Эй, женщины, скоро еда будет?
«Выходит, Пиапон взял верх над отцом, — размышлял торговец. — Баоса сам будет платить долг большого дома. И за Пиапона будет платить. Но как же Пиапона наказать?»
Женщины возле очага готовили талу из муксуна, белая волокнистая, мелко накрошенная рыба горками возвышалась в чашках.
— Говорю я тебе, что картошка, которую русские привозили, была рассыпчатая и какого-то непонятного вкуса, — твердила одна из резчиц.
— «Рассыпчатая», какая там рассыпчатая? — возразила другая.
— С какого времени твой язык не стал отличать сладкое от горького? — спросила третья.
— Правда, сладкая была, — сказала Исоака, — очень даже сладкая.
— Сейчас, отец! — откликнулась Агоака. — Не вся сладкая была, Исоака, помнишь, одна картошка попалась зеленого цвета, та горькая-прегорькая была.
— Нет, картошка вся сладкая была, дети у меня ели и говорили, что русские в картошку сахарную воду краплют.
— Сладкая была! Я их держала в амбаре, занесла, а они будто камни. Растаяла, сварила. Сладость была, как сахар!
— А я дома держала, и нисколько не сахарные.
