партизаны — хозяева, пришли эти — тоже владыки.
— Это верно. И тем и другим слова не скажешь. Да, жизнь пришла.
— Ежели кто скажет, где мука, ему несдобровать, партизаны тютюкнут, так они предупредили. А эти тоже не добро принесли.
К утру дождь перестал. Выглянуло солнце, обогрело скорчившихся на камнях стариков, женщин и детей. Люди согрелись и незаметно уснули. Их разбудили солдаты, подняли на ноги, и все увидели перед собой офицера в окружении солдат, связанных Пиапона и Холгитона. Толпа замерла. Надя, стоявшая в середине толпы, прикусила губы, увидев Пиапона. Старый Илья Колычев крякнул и пробормотал:
— Вся смута из-за того, что царя не уберегли. Натерпимся еще.
Из толпы выволокли мужичка в изодранной рубашке, в заплатанных штанах.
— Как зовут? — строго спросил офицер.
— Ерофей, а все кличут Ерошка. Я здесь на всякой работке.
— Молчать! Где партизаны?
— А откуль мне знать? Пришли, постреляли и згинули.
— Куда ушли партизаны?
— Не знаю, оне ночью пришли и ночью ушли.
— Где спрятали муку?
— Но знаю, ей-богу, не знаю, вашескородие.
Солдаты приволокли из чьей-то избы скамью, поставили по правую руку офицера.
— Последний вопрос. Если не ответишь, то мы проясним твои мозги, или так замутим, что ты забудешь, что тебя звали Ерофеем. Назови, кто из здешних ушел с партизанами.
Толпа замерла, люди, затаив дыхание, ждали ответа Ерофея. Не у одной матери, не у одной жены тревожно заколотилось сердце, пока Ерофей, переминаясь с ноги на ногу, молчал.
— Назвать-то как назовешь, вашескородие?
— Ты не бойся, партизаны больше не вернутся сюда.
— Не боюсь я, не знаю ково назвать. Назову одново, а он в гости уехал к свояку, назову другово, а он в городе гуляет.
Ерофей не договорил, офицер ударил его в подбородок, он попятился, споткнулся о камень и упал.
— Двадцать пять атаманских! — приказал офицер.
Солдаты схватили Ерофея, положили животом вниз на скамью и начали стегать шомполами.
Холгитон зажмурил глаза и отвернулся, ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать звериного крика Ерофея, но руки его были связаны, они онемели и стали совсем чужими.
— Вспомнил, сволочь, где партизаны? Вспомнил, где мука? — спрашивал офицер.
Полуживого Ерофея сбросили со скамьи, отволокли в сторону.
И тут перед толпой предстал человек в лохмотьях, все лицо в кровоподтеках. Никто не узнал в нем телеграфиста.
Двое солдат подхватили его и потащили к утесу. Телеграфист повернулся к землякам и воскликнул:
— Прощайте, друзья! Победа будет за Советами, за Лениным!
Это были его последние слова.
Офицер повернулся к Холгитону с Пиапоном.
— Вас ожидает то же, — сказал он. — Укажите, где мука, будете живы, откажетесь — пеняйте на себя.
Холгитон пошатнулся.
— Моя не знай, моя совсем не знай.
— Двадцать пять атаманских!
Холгитона бросили на скамью, старик стиснул зубы и заплакал.
После Холгитона офицер допрашивал Пиапона, потом двое рослых солдат повалили его на скамью. Пиапон изловчился и ударил одного солдата ногой в живот, солдат охнул и сел на камень. Отдышавшись, он поднялся на ноги и со всего размаха ударил Пиапона в лицо.
Его бросили на скамью, один белогвардеец сел ему на ноги, другой на голову. У Пиапона сдернули штаны.
«Голый! Перед женщинами и детьми голый!» — Пиапон готов был умереть от стыда и обиды.
— Двадцать пять атаманских!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
«Во время хода кеты ничего у нанай не может быть главнее ее добычи», — говорил всегда Пиапон.
Это нанайцы знали с малых лет. Если не добудешь кету осенью, зимой семья будет голодать, не во что будет одеть и обуть детей, женщин.
Но нынче Пиапон будто не собирался ловить кету, готовить юколу для семьи, костяк для собак, кожу на одежду и обувь. Исполосованное шомполами тело его медленно заживало, теперь он мог вставать и прогуливаться. Жена и дочери, братья и племянники всячески старались отвлечь его от тяжелых мыслей, украсить тягучие однообразные дни. Пиапон совсем превратился в молчальника. За время болезни он не проронил и десяти слов. Что у него было на душе, окружающие могли только догадываться. Молчал он, когда его навестили Глотов с Митрофаном, молчал, когда Калпе сколачивал у его постели артель и братья обещали установить в артели пай для Пиапона. Приезжали из Мэнгэна сваты, был среди них и жених Пячика, но и им ничего не ответил Пиапон.
Дярикта с дочерьми встревожились, не оставляли Пиапона одного, они боялись как бы он не наложил на себя руки. Когда Пиапон выходил прогуливаться или шел к Холгитону, его сопровождал Иван. Пиапон молча брал внука на руки, прижимал к груди, целовал.
— Говорил я тебе, надо было сразу всех богатых уничтожить, не послушался меня, — так каждый раз начинал разговор Холгитон, когда Пиапон приходил к нему. — Если бы сразу всех уничтожили, нам не пришлось бы сородичам своими задами муку зарабатывать.
Пиапон давно слышал эти слова. Какой-то шутник сказал: «Холгитон с Пиапоном нас кормят лепешками и лапшой, это они своими задами заработали нам муку».
Хлесткие слова. Они в общем-то правильные, эти слова, только шутник не знает, что не одни тела исхлестаны у Холгитона и Пиапона, но и души. Телесные раны заживают, а вот душевные — нет. Этот шутник не слышал, что говорит Холгитон, не знает, что творится в душе Пиапона.
Няргинцы выехали на осенние тони ловить кету. Стойбище опустело, все дома и фанзы на подпорках, пройдешь через все стойбище с одного конца до другого и не встретишь ни одного человека, не услышишь детских голосов. Собаки и те все исчезли.
В Нярги остались только Холгитон с Пиапоном и их жены. Холгитон впервые поднялся с постели и вышел из дома.
— Теперь можно выходить, теперь никого не встретишь, — говорил он.
— Чего ты стыдишься своих? — спросила Супчуки. — Люди все понимают из-за чего ты пострадал.
— Люди, может, понимают…
Через несколько дней в стойбище приехали Глотов с Митрофаном. На этот раз Пиапон встретил друзей, сидя на кровати.
— Как чувствуешь, Пиапон? — спросил Глотов.
— Сижу, — ответил Пиапон.
— Плохо еще?
— Хорошо.
Глотов с Митрофаном закурили. Наступила тягостная неприятная пауза.
