— Подойди, садись рядом.
— Мне некогда, я должен сегодня же домой вернуться.
— Ничего ты больше меня не знаешь, нэку. Я четыре твоих жизни прожил, в четыре раза больше знаю.
— Дед, школьники знают, что земля круглая, что она вертится, а ты не знаешь даже этого. А школьникам-малышам десять — двенадцать лет.
— Все, что ты говоришь, — вранье. Ваше учение не признаю.
— Дед, мне некогда с тобой спорить, отдай по-доброму свои шаманские принадлежности.
Каролина не спускала глаз с великого шамана, оглядывала, прощупывала, искала его великость — и не находила. Перед ней сидел очень древний усталый старик, бормотал что-то в ответ на слова Кирки. И глаза его были тусклые, будто обсыпанные пеплом. Богдано разочаровал Каролину.
— Если самовольно возьмешь, отвечать будешь, — повысил вдруг голос великий шаман.
Каролина взглянула на него и удивилась его преображению: согбенная стариковская спина выпрямилась, тусклые глаза молодо, зло заблестели, и лицо будто разгладилось, помолодело, посуровело.
— Сказал я тебе, меня охраняет закон, чего тебе еще надо? Ты слышал про названого моего сына? Нет? Есть у меня сын, Дубский его зовут, он охраняет меня.
— Кто он такой?
Кирка обвел взглядом товарищей, спрашивая их, не знают ли они этого Дубского, остановился на Каролине.
— Вы не слышали в Хабаровске фамилию Дубский?
— Он у нас бывал, с пистолетом ходит, — опередил Каролину один из юношей.
— Да слышала, он, кажется, какой-то ученый и сотрудник энкавэдэ. Так, кажется.
— Так, так, — подтвердили юноши.
— Он меня охраняет, недавно был здесь, предупредил меня, что вы явитесь сюда, — проговорил великий шаман.
Кирка постоял еще немного, раздумывая, что дальше ему предпринять, но ничего не придумал, попрощался с Богдано и вышел из душной фанзы.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В колхозе, организованном Токто в Хурэчэне, жизнь проходила относительно спокойнее, чем, например, у того же Поты в Джуене. Когда весной из района поступил указ заняться колхозу земледелием, Токто раскопал полянку в самом Хурэчэне и посадил картошку. Другое колхозное поле на низкой релке с песчаной почвой он засеял овсом. На этом закончилась земледельческая деятельность Токто. Летом релку залило водой, хлынувшей из верховьев Харпи после дождей, но Токто не пожалел об этом, потому что на песке овес не дал всходов. Что касается картошки, то про нее никто не вспомнил, никто не подумал ни о прополке, ни об окучивании, потому что никто не знал, как надо ухаживать за этой огородной культурой. Ждали осени, чтобы выкопать урожай и отчитаться перед районным начальством.
Когда колхозы начали закупать скот, Токто заявил о своем несогласии заниматься животноводством. Так он встал в ряд несговорчивых, упрямых председателей колхозов.
— Мясо у нас есть, молока не пьем, потому коров не хотим, — стоял он на своем.
— Дети научатся пить, им полезно, — доказывали ему.
— Кому говорите? Что, я не знаю наших, харпинских детей? Знаю. Не будут они пить молоко. Когда у нас в Джуене русоволосая Нина организовала детские ясли, она угощала ребятишек молоком в банках, а те не стали есть, плевались, просили ушицы, мясного отвара. Вот как было. А вы говорите — научатся. Не научатся, потому коров не надо. Да и кто будет с коровами возиться? Никто не будет, потому что никто не умеет ни кормить, ни за титьки дергать. На мясо б можно было, не надо ехать на Харпи, высунулся из окна — стреляй, и мясо есть. Но вы не разрешаете стрелять…
Так и настоял на своем упрямый Токто, а взял он верх, заявив:
— Когда колхозы организовывали, сказали, ваш колхоз, вы сами хозяева. Так говорили? Так. А теперь чего лезете не в свое дело? Наше хозяйство, как мы хотим, так и ведем его, как договорились с самого начала. Нам не надо коров, и вы не навязывайте их нам, не нарушайте уговор…
Махнули в районе на Токто рукой — пусть остается при своих интересах, пусть занимается рыбной ловлей и охотой. Но Токто не хотел отставать от Поты и приобрел для видимости лошадь, хотя и не знал, где ее использовать. Все транспортные перевозки совершались на собаках. Это удобно в условиях Харпи при сплошном бездорожье. А на лошади как проехать по глубокому снегу? Не станешь же специально для нее прокладывать на лыжах дорогу? Лошадь эта шла все лето своим ходом вокруг озера Болонь до Джуена, из Джуена по марям в Хурэчэн. Токто выделил ей сопровождающего. Охотник этот с котомкой и с ружьем за плечами неторопливо брел за лошадью, охотился на угок, стрелял в попадавшихся случайно зверюшек, где хотел, там и отдыхал, где настигала ночь, там ночевал. Он сдружился с лошадью, учил ее понимать по- нанайски, делился с ней лепешкой, кормил с рук и сам удивлялся своей храбрости: раньше он на двадцать шагов боялся подходить к этим животным. Добрался охотник с лошадью до Хурэчэна только в конце августа, когда колхозники собирались выезжать на кетовую путину на Амур.
И тут сразу же возник трудно разрешимый вопрос — что делать с лошадью? Оставить так — убежит. Привязать — чего доброго запутается и подохнет. Если не запутается, съест всю траву и с голоду подохнет. Что же делать? Долго думали колхозники, потом решили — оставим в Хурэчэне. Если убежит, мы охотники, по следу разыщем.
— Если бы две лошади было, не убежали бы, потому что двоим не так скучно, — сказал сопровождавший. — А эта одна, от скуки, кто знает, что взбредет ей в голову?
— Тебе что, двух лошадей захотелось? — набросился на него Токто. — Умник какой. С одной не знаем что делать, а ему двух захотелось.
Перед выездом на кетовую путину Токто поговорил с шаманом, которого в свое время зачислил в колхозный штат. Шаман молился за удачу охотников, за увеличение хозяйства колхоза, за его богатство. Токто платил ему за это деньги. Правда, небольшие, потому что, как сам понимал Токто, молиться — это не невод тянуть и не по двое суток соболя на лыжах догонять. Но все же шаман состоял на колхозном жалованье.
— Я должен с тобой бороться, — заявил Токто шаману, — ты для меня все равно не существуешь, ты другим только чего-то значишь, которые тебе верят. А я тебе не верю, ты это знаешь. Везде сейчас борются с вашим братом, бубны отбирают, священные ваши деревья рубят. Но я не стану у тебя отбирать бубен, он мне не нужен. Деньги ты больше не будешь получать, потому тебе лучше уехать из Хурэчэна.
— Зачем уезжать, Токто? Я не хочу, — возразил шаман.
— Мало ли что ты не хочешь. Я тебя выгоняю из колхоза, понял?
— За что? Что плохого я тебе сделал?
— Ничего ты мне плохого не сделал. Но неужели ты не понимаешь, что, если останешься у меня в колхозе, я должен с тобой бороться. У меня что, мало своих забот? Хочешь не хочешь, а меря попросят с тобой бороться. Все утихомирили своих шаманов, а ты будешь у меня тут сидеть тихо и спокойно, как вошь под мышкой? Нет, у меня своих забот хватает. Давай-ка лучше по-хорошему расстанемся, уезжай ты куда глаза глядят.
— Куда я уеду? Здесь все родственники, все старшие дети, куда я уеду?
— А хоть в Джуен, к Поте уезжай, пусть он с тобой борется.
— Не могу я, Токто, все мои тут, с ними вместе только уеду.
— Нет, один уезжай. Ишь, чего придумал, хочешь совсем развалить мой колхоз? Тогда мне придется тебя в милицию сдать. И так уж сколько людей переметнулось в Джуен, а ты хочешь еще всех своих забрать. Твоих родственников, детей — половина моего колхоза. Заберешь их, с кем я останусь? С одной лошадью? Не вздумай забирать своих, один уезжай.
— Токто, может, я останусь здесь, а? Я выброшу свой бубен, дам честное слово шамана, что никогда,
