самого, без всякого расчёта…
Впервые за последние дни комок в горле Арта растаял, растворился и вышел наружу несколькими слезинками, которые проложили две холодные дорожки по его щекам. Первые дорожки на щеках за много- много лет. А может быть, первые в жизни, потому что, сколько он себя помнил, он никогда не плакал. Конечно, он бросит, возьмёт себя в руки и бросит. Это ведь в конце концов не так уж и трудно. У него ведь воля что надо — захочет — и сделает. Для Мэри-Лу сделает, для этих синих теперь уже не смеющихся глаз. В лепёшку разобьётся, наизнанку вывернется, из своей шкуры выскочит, только чтобы в синих родных глазах снова заскакал, запрыгал весёлым щенком смех.
Мэри-Лу тихонько провела пальцем по его щекам, и там, где её палец касался его кожи, влажные дорожки тут же высыхали.
— Всё будет хорошо, — торопливо шептала она, и шёпот её был полон ласки и веселья, от которого становилось на душе грустно, — всё будет хорошо.
3
Он бросил героин. Он решил, что бросит, — и бросил. День, другой, третий. Он даже не испытывал тех мук, о которых говорили нарки. Просто всё это были люди слабые, рыхлые, безвольные, не чета ему. Он вот решил — и бросил.
По ночам ему снилось, как он закатывает рукав рубашки, берёт правой рукой, шприц, легко вкалывает его привычным движением и нажимает на плунжер. Но прозрачно-розовая волна не катилась на него, не ревела беззвучно радостным рёвом, и тело его не тянулось навстречу. Утром он чувствовал себя разбитым, слабым, больным. Но он лишь усмехался. Это всё ерунда. Главное — он бросил. Он хозяин себе. Он может даже кольнуться, чтобы доказать своё освобождение. Если он не получит дозы, он всё время будет сомневаться, действительно ли он поборол эту рабскую привычку. А если зарядится, докажет себе раз и навсегда, что он хозяин своей воли.
Он кольнулся. Назавтра снова. Будь прокляты эти синие испуганные глаза и детские пальцы в его волосах. Зачем эти жалкие слова? Зачем мучить человека, когда радости в этом вонючем асфальтовом мире и без того маловато? Ну кольнется, ну не кольнется — какое всё это имеет значение? Да и кто ты мне, Мэри-Лу? Много здесь вас таких, только и ждёте случая, чтоб подцепить себе мужа, твари расчётливые. Как вцепятся, так и не отпустят… «Ты бросишь, ты сильный». Ишь ты. Я и сам знаю, что сильный, что могу бросить, если захочу. А зачем вообще-то бросать? Лишать себя удовольствия? Ну ладно, поженятся они, пацан появится. И что? Рассказывать ему про домик в ОП? Про зелёную травку? Как жить в джунглях без белого снадобья, чем жить, на что надеяться?
Он знал, что все эти мысли и слова были хлипкой, ненадёжной стеной, которую он возводил между собой и правдой, потому что жить с глазу на глаз с реальностью дано не каждому. Всё это он подсознательно чувствовал и потому ненавидел себя и Мэри-Лу, которая, сама того не ведая, разрушила его глиняную крепость. Он ненавидел её, потому что любил…
— Одному бросить трудно, — сказала как-то вечером Мэри-Лу. — Никто тебя не понимает, если даже хочет понять. Это ведь как в пословице: сытый голодного не разумеет.
— Что ты хочешь сказать? — угрюмо спросил Арт и посмотрел на Мэри-Лу. — Чтоб я в ихнюю больницу записался? Чтоб напичкали меня ихней дрянью, да так, что потом без двух доз в день и не проживёшь? Нет уж, лучше издохнуть самому по себе. Способов ведь много. Папашка мой однорукий с лестницы свалился. Сосед один с третьего этажа то ли лишнего себе вколол, то ли ещё что-нибудь, только нашли его утром на лестнице. Почему это всё начинается и кончается лестницей?
— Арти, — прошептала Мэри-Лу, — я… я всегда буду с тобой. Ты ведь не такой, как другие. Ты… ты мой. Ты вот и грубый, как другие, и на снадобье, а всё-таки что-то в тебе отличает тебя от других. Я вот чувствую, что именно, а выразить словами не могу. Знаю только, что без тебя теперь жить не смогу… Всё для тебя сделаю…
Через несколько дней он заметил у неё на ноге след. Еле заметный, как от шприца. Не может быть, сказал он себе, но вскоре заметил второй.
— Мэри-Лу, — сказал он и посмотрел ей в глаза, и понял, что не ошибся, потому что в синих её глазах уже клубились первые стеклянные облачка героина. — Ты… ты… — закричал он и поднял руку, чтобы ударить её, но удержался. — Зачем? Ты? Ты ведь… для меня… вся жизнь…
Слова были какие-то жалкие, нелепые, растерянно моргающие, как глаза отца. Тогда, когда он извинялся перед ним, трёхлеткой, что забыл про свою культю.
Мэри-Лу медленно улыбнулась ему, и в улыбке почему-то была бесконечная радость.
— Я хочу, чтоб тебе легче было бросить. Одному трудно. Эдди Макинтайр говорит, что легче всего бросить вдвоём, когда оба понимают друг друга и поддерживают друг друга.
— Это тебе сказал Эдди Макинтайр? — спросил Арт.
— Да, он был очень добр. Ничего с меня не взял. Даже подарил шприц. Вдвоём вам, говорит, будет легче. Вдвоём вы быстро бросите.
Они не бросили вдвоём, и вскоре им нужно было не меньше пятисот НД в неделю. А пятьсот НД — это уже немалые деньги. Этих денег из сумочек, отобранных у старух, не натрясёшь. Дважды Арт удачно ограбил маленький магазин на Шестой улице. Несколько раз они вместе ходили в супермаркет, и Мэри-Лу удалось стащить с прилавка кое-какие мелочи. Они даже изобрели новый способ превращения этих товаров в деньги. Продавать их было бы процедурой долгой, да и возьмёшь за них десятую часть того, что они стоили. Вместо этого Мэри-Лу приносила краденое в магазин, говорила, что она передумала, и ей возвращали стоимость вещи.
Денег всё равно не хватало, и Мэри-Лу стала исчезать по вечерам на несколько часов. Однажды она пришла с подбитым глазом, но Арт не спрашивал её, куда она ходила. Она приносила деньги, а деньги означали жизнь. Нет, не прозрачно-розовую волну. Он уже давно не слышал её беззвучного и радостного грохота. Ему уже было не до тёплого ветра и живого, влажного ковра под босыми ногами. Шприц теперь отделял его от невыносимых мук, которые он испытывал без белого снадобья. Только шприц давал возможность дышать, успокаивал нервы и плавно уводил куда-то в сторону, отодвигал вечно караулившую за углом тошноту…
Знал ли он, куда она ходила и как добывала деньги? О, это был непростой вопрос. Он не знал, потому что не хотел знать. Но он знал, что не хотел знать. Поэтому самое важное было — не думать ни о чём, а в этом как раз и помогало белое снадобье. То, на которое она приносила денег. То, которое как раз и давало возможность не думать, откуда она приносит деньги…
На улице было пасмурно и холодно. Дождя не было, но воздух был перенасыщен влагой, которая оседала на ворсистой куртке крошечными белесыми каплями. В подъезде пахло застоявшейся сыростью и влажной штукатуркой, и запах этот напоминал запах сырых пелёнок.
На сегодня, кажется, у Мэри-Лу снадобья хватит, завтра… Завтра видно будет. Завтра не существовало. Мир кончался сейчас, на этом мгновении, которое медленно, тошнотворно медленно, в такт его неверным шагам, двигалось вместе с ним по грязной лестнице. На шестой ступеньке выбита вся середина, не попасть бы туда ногой. На штукатурке гвоздём выцарапано: «Поли». Поли… Зачем Поли? Почему Поли? Мягкими, обессиливающими волнами накатывалась тошнота. Она поднималась откуда-то снизу, клубилась в желудке, собиралась с силами, а потом уж липким, холодным прибоем накатывалась на сердце и горло. Арт остановился, несколько раз глубоко вздохнул, но тошнота требовала не кислорода, а вечерней дозы белого снадобья. Хорошо, что у Мэри-Лу на сегодня есть чем кольнуться…
Он толкнул плечом дверь комнаты, но она не подалась. Может быть, Мэри-Лу нет дома, подумал он, и ещё раз толкнул дверь. Она слегка приоткрылась, одновременно послышался грохот, и он понял, что перевернул стул. Почему? Зачем стул у двери? Обгоняя охвативший его страх, Арт пошарил рукой по стенке, нащупал выключатель, но ещё прежде, чем он щёлкнул им, он уже знал, что Мэри-Лу дома и что он не увидит её.
Она висела на верёвке, прикреплённой к трубе, что проходила почти под потолком. Синие глаза были открыты и пусты. На трубе ржавчина. У ржавчины свой запах. Но как его выразить словами, если он не
