В.В. Розанов. Семейный вопрос в России. Том II

Сельскохозяйственная колония для девушек-матерей

'Российское общество защиты женщин', находящееся под председательством ее императорского высочества принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, выделило из себя филиальное отделение, устраивающее сельскохозяйственную колонию для девушек-матерей. Для этой колонии Высочайше пожалованы десять десятин земли близ Охтенских пороховых заводов. 20 января 1901 г. высокопреосвященным митрополитом Антонием разрешен был кружечный сбор в церквах С.-Петербурга и была собрана сумма в 1204 руб. на постройку дома на означенном участке. Военный инженер В.Я. Симонов принял на себя безвозмездно труд наблюдения за постройкою деревянного дома для приюта. Однако по его смете возведение фермы обойдется не дешевле 4-5 тысяч. Тем, кто пожелал бы принять близко к сердцу прекраснейшее начинание, следует обращаться к Е.П. Калачевой (Васильевский остров, Большой просп., д. 25).

Общество чрезвычайно хорошо излагает мотивы задуманного предприятия. Помощь с равной заботливостью должна охватывать оба существа, мать и ребенка. Для девушки материнство, если дать ему спокойно развернуться во всей его мощной силе, спасительно само по себе. Отстрадав физическими муками рождение дитяти и продолжая трудом, заботами поддерживать его жизнь, мать проходит трудный процесс, совершенно способный восстановить ее моральные силы, потрясенные идеей 'падения'. Большею частью девушка, доставленная городу деревней и забеременевшая по подлинной ли любви или (гораздо реже) по нужде, в обоих случаях переживает перелом жизни от девичества к материнству очень трагически. В ней потрясается то самоуважение, которое составляет твердыню души женской. 'Потеряла себя' - вот как характерно выражает такая девушка свое самочувствие. И с этой минуты она находится на пути как бы легкого, но всю ее оскверняющего промысла. Еще через некоторое время - 'она в ряду уже искалеченных, погибших, забитых злом жизни женщин'*. Этот кризис, психологический и экономический, и является моментом, когда девушку вовлекает в свое колесо проституция. 'Общество покровительства женщин' мудро рассчитало, что если в такую критическую минуту прийти к девушке-матери на помощь, то в лице ее можно сохранить честную труженицу, нравственного человека, мать семейства. 'Помощь эту, - пишет общество, - надо предлагать вовремя, когда человек весь еще в пламени горя и сердце его жаждет сострадания'. Сельскохозяйственное убежище, вынесенное за черту города, даст своим обитательницам осмысленные занятия и поднимет их силы напряженною работою около земли. 'Непосредственное добывание продуктов от домашних животных, огорода, сада и пр. вначале удешевило бы стоимость содержания живущих женщин, а впоследствии не было бы утопией думать, что 20 здоровых женщин, имеющих готовое жилище с живым и мертвым инвентарем, 10 десятин земли, при близости города, трудами рук своих могут доставить себе все необходимые средства к жизни. Три года такого пребывания в бодрой обстановке труда и тщательного обучения грамоте, шитью, домоводству и общему ведению хозяйства создадут прямую возможность уходящим женщинам с подросшими детьми найти себе обеспечивающий их заработок'**.

______________________

* 'Доклад о сельскохозяйственной колонии для девушек-матерей' означенного Общества.

** Там же.

______________________

Это есть добрый путь спасения человека. Вне всякого сомнения, момент потери девушкою-матерью ребенка есть момент ее нравственной и социальной гибели. Более не девушка, не мать и не супруга, она находится в том бесконечно неустойчивом положении, в котором почти невозможно удержаться и откуда невольно она опрокидывается в проституцию. Ей не для кого хранить себя: общество ее презирает, родители от нее отказались, ребенка с нею нет и, обессиленная презрением, не имея никого, для кого ее жизнь была бы необходима или полезна, она, наподобие грязной тряпки, сплывает по желобу в яму общественного непотребства. Вместо вполне здоровой жизненной ячейки социального организма, последний получает гнилостный микроб в себя.

Одна колония на двадцать женщин, - конечно, капля в море того, что нужно. Но с первой ласточкой появятся другие - и они сделают весну. Самые высокие авторитеты подошли к делу, взяли заботу на себя, очистили своим присутствием атмосферу угнетенности около таких девушек-женщин: сюда каждый теперь может подойти, помочь, сами матери почувствуют себя бодрее и переживут кризис хотя мучительно, но не смертельно. Движение это неизмеримо здоровее и нравственнее, нежели отдача детей в воспитательные дома. И, Бог даст, может быть, от типа последних, убийственного в отношении детей и развращающего относительно женщин, мы мало-помалу перейдем к типу таких сельскохозяйственных ферм или аналогичных ремесленных заведений, которые каждую мать будут стараться удержать в положении матери, отнюдь не отделяя ее от ребенка. Это так благородно в душевном отношении и так здорово в социальном, что каждый принесенный сюда обществом рубль возвратится ему сторицею. В самом деле, как высчитать пользу, что в обществе будет одною проституткою менее и одною матерью семейства более?

Современные хананеи (О смешанных с иноверцами браках)

Прочел интересную и умную статью г. W. о евреях, где он говорит, что лишь 'гибридизация', т.е. смешение их крови с христианскою, может засыпать пропасть между европейцем и семитом. Прочел - и глубоко вздохнул. Знаете ли, когда начался сионизм и кто был его безмолвным изобретателем? Один горячий русский патриот. Дело было вечером. У окна моей комнаты стоял студент- филолог еврей Г-ий. Бог весть с чего привязался ко мне юноша, очень любивший науку, очень любивший историю. Я же знал и гащивал и до сих пор с благодарностью помню всю большую патриархальную его семью (отец, мать и три сына). Не забуду одного утра первого дня Рождества. Я у них ночевал, остановившись в приезд свой в Москву на зимние вакации (я был провинциальным учителем). Спускаюсь утром вниз к чаю. 'С праздником', - приветно улыбнулся и пожал мне руку пожилой отец семьи. 'С праздником!' Ведь я знал, что в день Рождества Христова строгие евреи не открывают ставен в окнах и не встают с постели, а так-таки и просыпают этот День мимо, как бы в году было не 365, а 364 дня, т.е. все, кроме вот этого черного и ненавистного им дня.

Шел конец моего студенчества и начало учительства, когда я был знаком и дружен с этой еврейской семьей. Сам я был в то время совершенно погружен в раскольничьи рассказы Андрея Печерского, в Хомякова, в Алексея Михайловича и Московский Кремль. Ничего, кроме России и ее дедины, для меня не существовало. Любил ходить я в церковь, особенно ко всенощной. Церковное пение в полумраке, при ярком сверкании издали, перед алтарем свеч, всегда меня трогало. Раз мне и говорит этот студент Г-ий: 'Я несколько раз бывал в вашей церкви. Мне нравится'. Я промолчал. Я знал, до чего надо быть деликатным в вопросах веры и не кричать, не навязывать даже того, что очень любишь.

Раз собираюсь ко всенощной, заходит ко мне Г-ий. 'Куда вы?' - 'Пожалуй, останусь, а хотел идти в церковь'. - 'Нет, пойдемте, и я с вами'. Но на этот раз пение ли было дурно, или церковь не так освещена, но как-то молитва прошла холодно.

В то время на юге шли еврейские беспорядки, первые, какие у нас случились. И в Москве евреи очень опасались возникновения беспорядков и сносили золотые дорогие вещи к знакомым русским. Вообще волнения между ними было много. Этот студент Г-ий чрезвычайно страдал. Но мне он почти не говорил об этом, зная, что не найдет во мне сочувствия. Я же, помня старый Кремль, думал: 'Вы (евреи) к нам пришли; и мучите нас; мучили еще казаков и Тараса Бульбу. Теперь вас бьют - и ништо'. Но Г-ому, конечно, я этого тоже не говорил. Было это около 82-го года. И вот, как теперь, помню этот вечер.

Он стоял отвернувшись к окну. Я сидел на кушетке. В комнате было полутемно, скоро зажигать свечи.

- Что же нам делать? Я молчал.

- Как можно сгонять с земли народ? Народ сидит на земле. Как же можно его, как саранчу, сгребать в