Казалось, эмоции переполняли ее и требовали немедленного выражения.
– Наверное, мою историю следует называть историей любви, мистер Янг. Не знаю, как вы относитесь к любовным историям…
Я откинулся на подушки:
– О, я их обожаю.
– Да что вы говорите! – Она улыбнулась мне, напомнив при этом игрока в покер с хорошими картами на руках в тот момент, когда ставки уже сделаны и время блефа миновало. «Не важно, что вы говорите или думаете, – казалось, говорила ее улыбка, – потому что у меня есть это». – Я знаю Реджи с семи лет. Мы оба с ним дети миссионеров. Конгрегационалистов. Я практически не помню времени, когда не была знакома с Реджи. Дело было на Тайване, мы часто вместе кормили карпов. Тайвань – чудесное место. Конечно, мы были детьми и ничего не понимали в тревогах наших родителей. Там были какие-то проблемы с местными властями, и нас с Реджи отправили учиться домой, в Англию. Мы встречались в основном на каникулах, которые проводили в Уэссексе у достопочтенного Тренета – отошедшего от дел вдовца-миссионера, много лет еще до революции проработавшего в Китае. Я помню, у него был старинный – несколько сотен лет – лаковый слуховой рожок с китайскими миниатюрами. Он вообще много коллекционировал, и его дом больше походил на музей. Несмотря на строгий запрет, мы часто брали рожок с полки и играли с ним. Как ни поразительно, эта штука действительно работала. Можно было сказать что-нибудь в гостиной и услышать в другом конце дома. Иногда, играя со слуховым рожком, мы шептали в него такие вещи, за которые родители не погладили бы нас по головке, и мы это знали. – Она опять улыбнулась мне улыбкой игрока, абсолютно уверенного в выигрыше. – После Тайваня мои отец с матерью получили назначение в Боливию. Родители Реджи решили поехать в Бразилию. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я покинула Англию и одна поехала в Боливию к родителям. Реджи тоже должен был присоединиться к своим родителям в Бразилии – по крайней мере, так планировалось, – но его мать заболела и вернулась в Англию для лечения, когда он был еще в Уэссексе. Она умерла в Англии, и Реджи пришлось самому хоронить ее. Он был всего на год старше меня. Это было для него ужасным потрясением. А потом… знаете, что Реджи сделал потом?
Я отрицательно покачал головой. Про себя я уже начал гадать, куда все это нас заведет. В конце концов, пока мы добрались только до юности, а теперь мисс Бриз, по моим оценкам, было под шестьдесят. Но она уже разошлась:
– Реджи отказался ехать в Бразилию! Он порвал отношения и с отцом, и с миссией, ушел из школы и сделался в Сэлфорде учеником пекаря.
– Понятно.
Я внезапно поймал себя на том, что думаю о чем угодно, только не об Англии – скорее, мне пришло в голову, что мисс Бриз лучше других поняла бы отношения между Бетани и Доктором. Их истории, конечно, различались в частностях, но интуитивно она поняла бы их мир. Я подался к ней, пытаясь одновременно найти правильные слова и придумать, как навести разговор на эту тему. Она, однако, интерпретировала мою позу как проявление живого интереса к ее собственному рассказу и продолжила:
– Он писал мне. Он писал мне даже после разрыва с семьей. Я жила ради этих писем. Наша миссия тогда находилась высоко в Андах, и письму иногда требовалось три месяца, чтобы добраться до нас. Реджи был мне верен. Вначале предполагалось, что я обязательно вернусь в Англию, или скорее в Кардифф, и поступлю в университет, но времена тогда были тяжелые, и из этого ничего не получилось. Мы не смогли собрать денег. Миссионерское общество было на тот момент слишком бедным, чтобы выплачивать миссионерам ежеквартальное содержание, и мы кормились тем, что держали цыплят и выменивали продукты на рынке. Я осталась с мамой и папой. Надо сказать, сильнее всего обескураживала даже не материальная сторона дела. Хуже было другое. Индейцев совершенно не интересовало то, что мы проповедовали. Они уважали нас и не обращали внимания на ругань деревенского священника в наш адрес, но при этом встречали все, что мы им говорили, с полным равнодушием. У отца началась депрессия. Он перестал бриться, распустился… это было совсем на него не похоже. Затем он перестал разговаривать. У нас был старый патефон «Виктрола», подарок от родителей Реджи, – настоящая роскошь, когда живешь без электричества, – так он закрывался с этим патефоном в своей комнате и слушал Героическую симфонию, подряд, раз за разом. Он не хотел выходить. Он не хотел даже разговаривать с мамой. Нам оставалось только гадать, чего он лишился – веры или разума. Ясно было одно: он страдает.
Я слушал-слушал и вдруг заметил, что моя голова вдруг резко вспотела. Лихорадка начала спадать. Вот так-то лучше. Ее рассказ подействовал на меня как сказка на ночь, отвлек и заставил забыть о собственных переживаниях. Я медленно подтянул ноги на кушетку и поджал под себя; голову положил на руку.
– Должно быть, отец чувствовал, что оказался в тупике. Он не умел меняться, не представлял даже, как это делается. А это очень опасно, вы же понимаете. Сама я, например, когда покинула миссию, перешла из конгрегационалистов в Общество друзей. Тому было множество разумных причин. Моя мама происходила из квакерского рода, большинство ее предков были квакерами. Мы не зря называем себя Обществом друзей, мы не считаем, что имеем право принуждать других людей к чему бы то ни было. Мы ждем, чтобы они сами заметили нас и обратились к нам. А чтобы заметить, нужно
– Значит, тогда вы и поехали к Реджи? – спросил я.
– Ну что вы, нет! Тогда я еще не покинула миссию. Я была еще в Боливии, когда Реджи написал мне, что его уволили. И он решил поступить в ирландскую королевскую полицию.
Что-то в ее голосе заставило меня вывернуть шею в ее направлении. Уголки ее глаз явственно порозовели. Казалось, она чуть не плачет.
Так держать, Реджи, подумал я.
– А как обстояли дела в Боливии?
– Папе не становилось лучше. Под неизменный аккомпанемент «Виктролы» он целыми днями наблюдал из окна своей комнаты за соседской ламой. Мама прикладывала все усилия, чтобы добиться для нас виз и разрешения работать на Тайване, – ей казалось, что возвращение туда, где остались счастливые воспоминания, благотворно на него подействует, а возможно, даже вернет ему душевное равновесие. Она писала письмо за письмом. Я чувствовала себя ужасно одинокой и не хотела больше жить по их указке. Всем существом я стремилась быть с Реджи. Затем пришло письмо из Англии.
Я валялся на кушетке в халате и представлял себе молоденькую мисс Бриз в окружении скалистых горных пиков; ее каштановые волосы густы и пушисты, а щеки покраснели и обветрели на колючем горном ветру. Я видел мысленным взором, как она смотрит на конверт и марку с нетерпеливым ожиданием счастья в глазах, как вскрывает письмо и читает под крик кондоров над головой:
– «Прощай». С первого прочитанного слова я поняла, что что-то не так. Знаете, там было что-то такое в тоне письма. А потом мои глаза скользнули в конец страницы, и я увидела это слово. Никакая другая новость, никакое другое слово не произвели бы на меня такого опустошающего впечатления. Я вернулась к началу и вновь перечитала все письмо, на этот раз медленно. Он писал, что это самое трудное письмо в его жизни. Но он хотел, чтобы я знала: он женится. В его сердце я всегда занимала главное место, но теперь он начинает новую жизнь. Он будет помнить меня до смертного часа. Впервые он так откровенно и сильно высказал мне свои чувства – если не считать тех слов, что мы шептали друг другу детьми в доме достопочтенного Тренета. Теперь он откровенно и честно заявил о них, потому что должен был попрощаться.
И как только он облек свои чувства в слова, я поняла, как ужасно нуждаюсь в нем! Мне давно надо было вернуться в Англию, пока он не успел соединить свою жизнь с другой женщиной. Теперь это казалось совершенно очевидным. Почему, ну почему я была
Мисс Бриз замолчала на секунду и глубоко вздохнула. Рассказанная история показалась мне странной, такому детству трудно было позавидовать, но мне все же показалось, что в жизни этой женщины присутствовали романтика и страсть – в противовес моей юности, которая прошла в Гарден-Сити между футбольными тренировками и телевизором.
– Что же вы сделали? – спросил я.
– Я вернулась в дом и помогла маме починить трубу у плиты. Она была дырявой и работала отвратительно. Я ничего не сказала о письме.
