оглянуться, закидывал голову, и пришлось спрятаться поглубже в кабине.
Самолет шел обратным курсом — над морем, над заливом с теми же белыми гребешками, над пустой косой, над степной полынно-серой скукой. Ноющая боль беспричинно разрасталась в сердце.
Сели хорошо.
— Здравствуйте-пожалуйста! — удивился Белову капитан в ремнях. — Это что такое? Просились, просились…
— Да, — растерянно ответил Белов, приседая на затекших ногах. — Так вышло.
Он пожал плечами, точно извиняясь.
— Так вышло, — пояснила Тома, стаскивая с головы шлем, — что мы едва с рыбами не повидались.
Смешок ее прозвучал фальшиво.
— Доложите по форме! — рассердился капитан. Выслушав, он потер пальцем толстый нос, подумал и сказал Белову:
— Ну что же… Ладно… — посмотрел на летчицу пристально, повернулся к солдатам, молча дал знак, чтобы загружали самолет.
Пока носили на носилках к У-2 тяжелые мешки с мукой, Белов присел в сторонке на какой-то ящик. Тома подошла к нему:
— Яблока хотите?
— Хочу. Я с утра не ел. Откуда они у вас?
— У меня ухажер есть в боевом полку. Снабжает. Всех вокруг кормлю вкусненьким, — сказала она совсем по-домашнему. — Он бомбардировщик… Ночью летает. Вот бы вы написали о них.
— О них писали.
— А вы хорошо слетали. Привычно?
— Нет, — признался Белов. — Ездить по-всякому случалось, а летал первый раз в жизни.
— Ну, что вы! Никогда бы не поверила!
Один самолет поднялся, а другой вскоре сел. К Томе и Белову бегущей походкой приближался капитан. На лице его, как ожоги, рдели красные пятна.
— Вера утонула, — сказал он едва слышно и почти не дыша, иначе ему трудно было говорить.
— Что? — Тома вскочила.
— Вера? — переспросил Белов.
Перед ним встало остренькое личико с мелкими детскими чертами. Скудный розовый цветочек на сухой былинке.
— Как? — вскрикнула Тома. — «Мессер»?
— Да, — ответил капитан.
Они замолчали. Ветер все так же буйно пролетал над степью. Белов не хотел им мешать. Он отошел. Отошел, сел на траву и заплакал.
— Что вы ревете? — с угрозой крикнула Тома.
— Мальчишка! — просипел капитан.
Мальчишка? А ему казалось, что мальчишка, ездивший за черемухой на шилкинские острова в челноке-кувырке, оставлен им навсегда там, далеко позади… где-то под первой радугой, в зелени детства…
Машинально обрывая травинки, он стал думать, как же быть теперь с заданием редактора? Его смутно тревожило, что он упускает что-то самое важное для себя… Кого-то он упустил. Кого же? Матроса из затопленной землянки на косе? Санитарку Люсю? Этих девушек в летных комбинезонах? Солдата, бегущего под разрывами со спасательным кругом на плече? Механика, чинившего самолет у взъерошенной кромки прибоя? Пекарей? Поваров, приехавших за водой?
Что же мешало мыслям обрести ясность? Гибель Веры? Никто не успел спасти ее, как спас его и Тому летчик-истребитель, которому они кинули круг. Да, этот летчик! О нем? Но ведь его сбили…
Как странно, рассказ о каждом, с кем он сегодня встречался, укладывался в одну строку. Самолеты- работяги перебрасывали через пролив мешки с мукой. Какая тихая строка! Солдат с кругом побежал и упал. И все.
Белов резко поднялся:
— Товарищ капитан! Нельзя ли позвонить истребителям?
— Зачем?
— Узнать…
— О летчике?.. Можно. Только ведь они сами еще ничего не знают.
— Ах, черт, — вырвалось у Белова.
День угасал. Так и не вывалившись из облаков, солнце положило на край степи мглистую розово- пыльную полосу. Там… там, где бесилось море, где шла обычная жизнь, пекли хлеб и доставали воду из колодца с журавлем.
— Мне ведь надо туда, — сказал Белов капитану.
— Подождите до завтра. Будет случай…
— Надо ему помочь, — сказала Тома сурово, глядя в степь.
Будто все начиналось сначала.
1957
Третий Коля
Сухощавый, кривоногий солдат стоял перед командиром роты, выпучив на него свои небесно-голубые глаза.
— Рядовой Кулешов… — начал он.
— Ординарец, что ли? — быстро спросил командир роты, поглядев на старшину Маринина.
— Так точно, ординарца вам подобрал.
Старшина переобувался, одного сапога надеть не успел и поэтому, отвечая, машинально и беззвучно пришлепнул пяткой босой ноги по другой, обутой.
Наступила минута тишины. Лейтенант внимательно разглядывал Кулешова, и тот чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Он сам тоже прикидывал в уме, что лейтенант, видимо, нетерпеливый и строгий. Нетерпеливый — перебил на полуслове, а строгий — вон как замер перед ним большой, дородный Маринин.
Умные, юркие глаза лейтенанта придирчиво облетели невзрачную фигуру Кулешова.
— Буду звать тебя Колей, — наконец сказал он и нырнул в темную дыру землянки.
Маринин снова опустился на тощую и жиденькую траву бледного солнечного цвета, словно это не растения, а лучики выбрались на полянку и дрожали на ней робким сиянием весны. Кулешов тоже сел и спросил:
— Почему же это Колей?
— А тебе не все равно? — всовывая ногу в сапог, пропыхтел Маринин. — Какая разница?
— Зачем-то мать с отцом дали мне другое имя — Семен! — весело возразил Кулешов.
Старшина заткнул за голенища кончики желтых, обгорелых на печке портянок и оглядел свою обновку.
— Теперь будешь Колей.
— Ну, а почему все же?
— Потому что был у него любимый ординарец — Коля. Такой парень — на свете поискать. Раз в десять лет бывает, да и то по особому заказу. И оружие держал в порядке, и командира. В землянке — сухо, а куда пошлют — пуля: одна нога там, а две уже здесь. Ну, а на балалайке мог — сон да и только. На одной струне тенькает — в самом сердце все зайдется, зазвенит. А по всем сразу бросит руку — будто бы с тебя ведро воды схлынет… А-а! Убили наповал.
— Где?
