может пригодиться какому-нибудь писателю. Высокая поэзия!
— Зачем ты сам остался в заслоне? Для поэзии?
Мы смотрели фильмы, где подвиги совершались легко, и многие вторили этому: я мог бы так! Сегодня утром Саша молча вышел из нашей кучки, чтобы остаться там, у моста. Это были уже не слова… Мне показалось, что теперь он клевещет на себя или не понимает себя, как не понимал Веня, когда плакал на навозной куче в конюшне… Мы еще не знали себя. Война проверяла нас… Саша выкрошил на ладонь зерна из колоса, кинул в рот, пожевал и тогда ответил:
— Зачем остался? Я выдавливал из себя труса… Запомни, Костя, война — самая жуткая штука в человеческой жизни. Она приблизила смерть. Вот единственный фон для человека на войне. Смерть ходит за ним по пятам. И догоняет…
Сбоку зашуршала пшеница, старшина спросил:
— Кого, Ганичев?
Он лежал между нами и остальными бойцами, а мы и не знали. Видно, у него затекла ноющая нога, и он повернулся и услышал последние слова Саши. Или все время слышал нас?
— Кого? — снова переспросил Саша. — Меня!
— А ты хочешь, чтобы твою сестренку?
— У меня нет сестренки.
— А кто есть?
— Мама.
— Ну, маму.
Саша долго молчал.
— Хватит меня. Мать узнает, часа не проживет.
— Тогда попроси Гитлера, пусть в тебя не стреляют.
— Почему люди убивают друг друга?
— Это фашисты начали, Саша, — вставил я.
— Они не люди, — прибавил старшина.
— А кто? — спросил Саша. — Тоже из людей. И тоже не хотят отдавать богу душу. Фриц вопил: «Jch will nicht!» Совсем как Веня: «Я не хочу!»
Саша почти выкрикнул это.
— Так, — сказал старшина, — в настоящий момент можно заключить, что рядовой Ганичев против войны. А, Ганичев?
— В настоящий момент — нет! — сказал Саша. — Но вообще-то…
— Отставить, Ганичев! — приказным шепотом отрезал старшина. — Сейчас война. И сейчас ты боец. Защищаешь свое отечество.
— Этот фриц… — прошептал Саша и помолчал. — Я держал его голову… Он умер у меня на руках… Я не пожалел его, но я испытал…
— Что?
— Страх… Тот, от которого звереют… Самый страшный страх перед смертью… Звереют от этого страха…
— Отставить!
Мы отставили, чтобы успокоить старшину.
— Но, Саша… — прошептал я через какой-то срок.
— Спи.
Ему расхотелось говорить, и он молчал, ощущая, наверно, как и я, подсохшие комки хлебного поля лопатками. Примятая пшеница была тонкой подстилкой. Но жесткие комки земли были приятны именно тем, что чувствовались… Последние непотухшие звезды еще сыпались в наши глаза. Я вспомнил близких, вспомнил слова старшины, вспомнил свои детские ночи на высоком стогу сена и совсем затаенно прошептал:
— Нет, даже перед смертью хочешь стать лучше, а не хуже…
— Рисовка! — не выдержал Саша.
— Нет, искренне.
— Может быть, — вдруг согласился Саша. — Пока смерть далеко… А когда она рядом…
Саша умолк, я ждал. В конце концов мы оба жили на равных, нас обоих могло убить до рассвета.
— …тогда можешь сам убивать… можешь простить себе… все! — договорил он.
Я невольно содрогнулся и не знал, спорить или смеяться.
— Все?
— Все!
— Заткнись! Ты клевещешь на себя.
Саша нехорошо улыбнулся, он даже хмыкнул.
— Просто я говорю то, что думаю.
Саша захотел словно бы подальше уйти от конкретных обвинений, выплюнул изо рта зернышки пшеницы и приподнялся на локте:
— Толстой сказал: жизнь станет лучше, если люди станут лучше. Для жизни это имеет смысл. А если меня убьют? Зачем мне становиться лучше?
Нас обоих могли убить до рассвета, но все же я сердился, что никак не объясню ему чего-то очень простого.
Простые слова, которые в такие минуты сильнее других слов, не давались мне, в усталой голове напряжением всех сил складывались в какие-то изречения:
— Важно не только, как живешь, но и как умираешь… На войне… А может быть, и всегда.
— Да-да, вероятно…
Саша стал совсем не похож на себя — определенного. Ведь мы учились у него решимости. Не хотелось видеть его другим.
— Например… — начал я.
— Например, майор? — спросил он, перебив. — Сегодняшний случай на мосту?
«Да, — хотел сказать я, — мы не рассуждали бы сейчас, если бы не майор…» Но сказал другое:
— Это не случай…
Старшина постанывал во сне. Вздыхали кони. Федор, сменивший Толю, ступил по дороге несколько шагов и опустил на землю приклад карабина. Саша молчал.
— Он знал, что погибнет… И выбрал, как… За оврагом были мы… Только что ушел медсанбат… Танки могли столкнуть броневик с моста и ворваться в село… Он сам решил и выбрал. Или, думаешь, ему не хотелось жить? Он вылез из броневика в последние секунды и побежал к нам, но бикфордов шнур, который он сам поджег, Саша, был короткий… Лейтенант сказал, сапер… И тот лейтенант… мог бы уйти, когда ему велели…
— Им обоим было все равно.
— Как?
Долго слышался шелест пшеницы в предутреннем ветре.
Поднимался ветер. Саша заворочался, укладываясь поудобней.
— Ладно, спи…
Но я прошептал:
— Как ты можешь? Они спасли нас…
— Они хотели тишины, — сказал Саша. — Мудрые люди.
— Не понимаю.
— Шекспир был мудрее всех. Он сказал: дальше тишина.
— Ее можно было получить проще. Вынуть пистолет, к виску — и все. Хотел бы я узнать, кто он, этот майор, Саша.
Я вспомнил его улыбку, которую вижу до сих пор среди будней.
Капитан с багровой щекой сказал ему, что впереди, за оврагом, еще есть наши, но ехать туда опасно, а майор, наверное, хотел ответить: «Что же делать?» Но вместо этого только улыбнулся…
— А между тем! — вздохнул Саша.
