нее. Спросил неловко: почему это ей показалось, что ведет он себя прямо как до войны?
— Хорошие ребята всегда боялись девушек, — ответила она, зевая нарочито.
— А плохие? — спросил Зотов, не зная, как это у него вырвалось. — Они как?
— Я от подруг слышала, — сказала Ася. — А сама про это ничего не знаю.
— Я тоже.
Ася глянула на него, как до сих пор ни разу не смотрела.
— Сколько ж тебе лет, лейтенант?
— Какая разница?
— Не глухой же, спросила, сколько тебе по метрике. Если не военная тайна, ответь.
— Сколько всем, столько и мне.
— Девятнадцать? Уже исполнилось?
— Еще бы!
— Ого! — Ася покачала головой. — А сколько ты на войне?
— Больше года.
— Ого! — повторила Ася, и, пугаясь ее вопросов, затаивших в себе что-то недоброе, он сам спросил:
— А тебе сколько лет?
— Любопытство не порок, а большое свинство, — скучно ответила она, он же продолжал улыбаться:
— Я со страхом спрашиваю: вдруг скажешь — пятнадцать! С виду ты как девочка.
Похоже, она ничего не слышала, уж очень долго молчала, и даже страх внушало, сколько же ощутимо тяжелой каменности вместилось в такое маленькое лицо.
— Я старше тебя, — наконец ответила она.
— На сколько?
— На сто лет.
— А моложе? — улыбнулся он. — На два года?
— Разведал?
— Сам знаю.
— Кто же открывает тебе чужие секреты? — вдруг начала злиться Ася так, что злость уже выплескивалась наружу.
— Смотрю на тебя и догадываюсь, — признался он, ища в себе хоть чуточку лихости, но так и сидя с тоскливой смешинкой в глазах, ставших оранжевыми под луной, которая и сегодня уже загадочно всплывала воздушным шаром.
— Нет, кто тебе подсказывает?!
— Наверно, любовь, Ася…
— Ты дурак? — еще больше разозлилась она. — Толкну сейчас в воду — и помалкивай, чем такое молоть.
— Выплыву.
— Слушай, не хочешь, чтоб толкнула, так опять в молчанку поиграй, лейтенант.
— Есть! Я все стану делать, что ты захочешь.
— Ты что, правда дурак?
— Может быть.
— О, гляди! И не спорит! — будто кому-то постороннему сказала Ася. — Значит, чуть-чуть умишка еще имеется. Береги то, что осталось.
— Есть! — повторил он по-военному, козырнув и чуть не свалившись с ящика.
— Не старайся, лейтенант. Я стреляная. Ничего у тебя не выйдет, не получишь.
— Да что ты городишь? — обиделся он. — Мне ничего от тебя не надо.
— Ты контужен был?
— Только ранен.
— Значит, от рожденья чокнутый. Любовь! Сто раз убить могут! Какая тут любовь?
— Убивают раз, но с нами ничего не случится.
— Тебе так хочется, чудик? Война не выбирает, кого…
— Я ничего не боюсь.
— То меня боится, а то ничего!
— Потому-то я тебя…
Сам дивясь своей неслыханной смелости, Зотов снова улыбался, а она опустила голову, и долго молчала, и опять вперилась в него оранжевыми глазами, как двумя лунами, и в одной луне, коротко блеснув, вдруг затлела слеза, напугавшая Зотова, но еще больше напугал совсем сдавленный голос Аси, который попросил еле слышно:
— Ну тогда хоть поцелуй меня, лейтенант!
А лицо ее, маленькое, скорбное, с большими, даже большущими глазами, отчего они так часто казались вытаращенными, приподнялось к нему. До сих пор оно ютилось где-то ниже его костлявого плеча. Теперь огладило его щекой и поднялось, насколько смогло. Он стремглав наклонился, их зубы нелепо стукнулись. Он еще долго не дышал, думая, что все это: тишина над передним краем, расплывшимся по гнилой воде среди камышей, их встреча — все это и в самом деле как до войны, но Ася вырвалась из-под его руки, отшатнулась, и он едва удержался, сунув руки в зачавкавшую грязь и ловя ящик, чтобы она не упала.
— Ты забыл, что война? — тихонько спросила Ася.
— Как можно забыть такое?! — соврал он.
— А я забыла…
— Ты простужена. Дай я накину на тебя свою куртку, — сказал он, соскребая об углы ящика грязь со своих ладоней.
— Ничуточки не простужена.
— А голос?
— Курю… А знаешь, до войны я пела! Самодеятельность. И песни веселые. Услышал бы!
— Споешь мне?
Ася покачала головой, монотонно кивая:
— Я тебе сейчас такую песню спою, Зотов!
Внезапная улыбка вкривь и вкось задергала Асины губы, рассеченные мелкими трещинками. Они были почти незаметны, эти трещинки, в сухой корочке, но запомнились от короткого прикосновения к ее губам. А когда наконец они растянулись в непривычной улыбке, в самом уголке, на нижней губе, появилась капелька крови, которую она слизнула, торжествующе объявив:
— Застрелишь меня на месте, если не врал!
— За что? Я не понимаю, как жил, пока не встретил тебя.
Ася незвонко засмеялась. Сквозь ломкие хрипы ее смеющегося голоса донеслись несдержанные всплески чьих-то шагов.
— Уже идут.
— Кто?
— Они! Я аж двух позвала посмотреть на чучело, которое задумало отнять меня у комбата!
— Это я — чучело? — наконец спросил он, помолчав.
Шаги, чавкая и плеща, раздавались все ближе, и камыш тоже, кажется, приближался, шорох его подкатывал.
— Беги! — моляще просипела Ася, дернув его за руку.
— Хоть услышал, как ты смеешься, — сказал Зотов и отвернулся, а шум как отсекло, и Ася, подождав, обронила:
— Не они вроде.
И тут же гулкий бас послышался:
— А я ищу, кто это шепчется, а вон кто! Хотите стихи послушать? Хожу, объявляю. Колпаков будет концерт давать.
