подкатывала цепочка других грузовиков, а может быть, и прежних — кровь на откинутых бортах выдавала их.
Расшвыривая искры, пылал сколоченный вчера помост, недолгая сцена для артистов… Ася пробежала мимо, прикрывая глаза от искр.
— Туда! — крикнули ей, направив за длинный бугор, похожий на кусок железнодорожной насыпи.
Раненых опускали в некошеную траву, и трава прятала их искаженные лица. Луг за насыпью стонал разными голосами. Медперсонал из окрестных точек прибывал, но все равно рук было мало, и Ася оказалась тут не лишней. Над третьим не то пятым раненым, разведя руками траву, чтобы проверить, жив ли этот солдат, Ася застыла и тронула его лоб:
— Герасим, миленький! Колпак!
Ася позвала Зотова, но лейтенант не откликнулся. А Колпаков как-то мучительно, не с первой попытки, чуть приподнял дрожащие от напряжения веки.
— Ася? — вопросительно прошипел он.
— Миленький, помолчи, — уговаривала она, располосовав на нем издырявленную осколками гимнастерку от воротника донизу и отхватывая от нее мешающие куски садовым ножом — да, его так и называли «садовым», острый и кривоватый нож санинструктора, очень похожий на мирный садовый нож.
Столько было ран на теле Колпакова, жилистом и таком небольшом, что и от половины можно погибнуть. Иные кровоточили, как старательные ключи. Жгуты, жгуты сначала, чтобы остановить кровь. И резиновый и матерчатый… И шины…
— Палки! — крикнула Ася.
По лужайке метались солдаты, помогая санитарам, раздавали срубленные с вишен ветки для шин. Чего только не подкладывала Ася под раздробленные солдатские кости! Иногда в дело шла и винтовка раненого с ее широким прикладом.
Понимая все, в том числе и бесполезность ее неразумного., отчаяния, и желая ее утешить, Колпаков виновато выдохнул:
— Вот…
А она врала, проливая спирт и бинтуя раны, неуверенная, слышит ли ее Колпаков, просто так самой было легче:
— Письмо тебе пришло! Жена жива, и дети здоровы. Вся рота привет тебе передала.
Она знала по опыту: с тяжелыми ранеными, перевязывая их, говори и говори, не давая забыться. Случалось, говорила уже с мертвыми. Но Колпаков еще дышал, захлебываясь воздухом.
— Сказали, очень ждут новых стихов.
— А стих… его, — с облегчением ответил Колпаков, — Зотова…
Кончились бинты, и Ася выпрямилась на миг, стоя на коленях в траве, глянула в сторону дороги: нет ли на виду санитарной машины, и только тогда сообразила, что сказал Колпаков. Обычно почти и не вслушивалась в бессвязный бред раненых. Но сейчас до нее дошло. Она повернулась к Колпакову, он что-то еще пытался прошептать. Асю охватили сразу и гнев на жизнь, где все так перепуталось, и досада на свою беспомощность, и желание плакать от этого. Она наклонилась, чтобы вытереть Колпакову лицо с морщинками, в которых собрались капли холодного пота. Хилая грудь его вздрогнула недолгой, летучей дрожью, и он разметал по траве свои несуразные кулачищи.
— Ася! — послышалось с другой стороны.
За спиной возник Зотов, она подняла глаза, чтобы увидеть его, но сначала увидела Лаврухина — шагах в пяти позади.
— Наши в станице, — сказал Зотов, — Лаврухин нашел меня…
— Мы сзади были, как пришли, — прибавил Лаврухин, подходя. — Там щели старые, в них много народу укрылось… А Колпак сказал, я пойду поближе, мне, мол, там место заняли, шутки ладил… Белгородский Емеля! — И отвернулся, елозя тылом пухлой ладони по губам.
— Принесите бинты, — не поднимаясь с коленей, велела Ася. — А его можно взять…
Они принесли бинты и подняли Колпакова.
— Подождем у дороги, — обронил Зотов.
Уложили Колпакова на свою подводу и, дождавшись Асю, повезли потихоньку. Она еле перебирала ногами, хватаясь то за лейтенанта, то за Лаврухина. Где-то, втянувшись в шаг, вдруг вспомнила:
— Он сказал про стихи…
— Это неважно!
— Но все же… Для чего?
— Для меня. Он сам предложил. «Вот увидите», — говорит. Я не решился бы прочитать. Ни за что! А он записал и выучил.
Ася глянула на лейтенанта, пугаясь, что это он мог лежать, накрытый плащ-палаткой, и радуясь, что это не он и не она, что они спасли друг друга.
— Не смей никому, Ася, про стихи. Она кивнула.
— Я много напишу и буду читать одной тебе. А это… вспомнится, и вспомним его.
В середине станичной улицы встретили слепого старика, вот он, нашелся! Тогда, на отдыхе, Ася спросила его: «Отчего глаза-то, дедушка? Может, фрицы древесным спиртом угостили, а вы и отведали?» — «Я жизни отведал!» — сказал старик. Но, видно, не всего еще. Оглушило небывалой бомбежкой.
— Господи! Накажи их! — бормотал он.
Опираясь на винтовку, неподалеку торчал солдат, какой-то странно новенький, наверняка только что с призывного пункта или из каптерки, к старику вроде бы непричастный.
— Где живете, дедушка? — спросила Ася.
— Хату сжег «горбыль» одной зажигалкой, где-то забыл метнуть, донес до меня. Теперь я с солдатами. У дороги на Гастагаевскую. Выхожу, Валюху жду-встречаю… Везете кого?
— Колпакова. Может, помните?
— Памяти-то уж нет почти. Кого, сказали? Колпакова? — Старик шагнул к подводе и остановился, как споткнувшись. — Справный солдат…
— Был.
Вскинув руку, старик хотел что-то сдернуть с головы, но она была непокрытой, и он опустил пальцы на лысину с седым, как на одуванчике, пухом и повторил:
— Господи! — И перекрестился.
— Идем, что ли, старый черт, — вдруг позвал его солдат. — Затаскал меня! Вожу, вожу.
— А куда ты его? — удивился Зотов.
— В комендатуру.
— За что?
— Нас привезли в станицу, разослали по всем концам, задерживать таких. Думаете, немцы так просто налетели? Им сигнал был по радио о здешнем мероприятии!
— Да он же слепой! — воскликнула Ася.
— Мое дело — привести. Велели в комендатуру, а никто не покажет, где она. Спрошу, привожу — нет!
— Старика мучаешь.
— Говорю, он меня замотал.
— Ну и мало тебе, умнику. Этого слепого все знают.
Солдат не обратил серьезного внимания на слова лейтенанта.
— Слепой! Как скажут, где комендатура, он бежит туда шибче зрячего. И без палки. Вот что подозрительно.
— Да он родился здесь и всю жизнь провел!
— Каждую канавочку знает, — добавила Ася.
— Привезу в город, где родилась и выросла, завяжу глаза, скажу — веди в комендатуру, посмотрю, как побежишь!
— Я не знаю, где комендатура.
