забыться на две минуты… Что-то вспоминалось, о чем-то мечталось, или никого и ничего не было вокруг и внутри. Лежишь, а звезды над тобой тоже из нереального мира, как во сне.
Обхватив голову руками, зарывшись лицом в навоз, Веня распластался на куче. Плечи его тряслись.
— Веня!
Он повернулся, сел, испуганно вскинул голову.
— У тебя что-то случилось?
Веня помотал головой, провел рукой под носом, по щекам. Глаза его в опушке густых ресниц смотрели на нас с досадой. От нашего радостного, даже праздничного настроения ничего не осталось. Мы забыли о нем. Негритянские губы Вени пошевелились и сложились в привычные слова:
— Я больше не могу. Хоть стреляйся!
Это уже было непривычным, а голос Вени, тихий, далекий, звучал решительно от отчаяния. Эдька рухнул перед ним на колени. Два длинных, растопыренных пальца застыли у самых глаз Вени.
— Идиот! Видишь, сколько осталось? Всего два месяца! И мы будем дома! Страстная площадь… Москва-река… Большой театр… Колонный зал… Историческая библиотека… Третьяковка… Консерватория… Парк культуры… Воробьевы горы… Девушки! Веня! Голубушка! Потерпи!
Пока он фонтанировал, я отряхивал крошки навоза с рукава Вени, а Саша сказал ему неожиданно и, как нам показалось, беспощадно:
— Белоручка! Противно смотреть и слушать. От меня этого никакой Примак не дождется. Дудки! Я люблю жить!
Он прилег на траву и жевал соломинку. Веня потупился.
— Да я так… сморозил…
А Эдька вздохнул:
— Ах, Веня, Веня! Зачем ты взял себе этого косматого коня?
— Я боюсь пушки, — тихо признался Веня.
— А где твой напарник? — спросил я.
— Побежал за табаком.
— Кури и ты.
— Когда я дежурил по конюшне, — вспомнил Эдька, — я ни минуты не сидел на месте. Сядешь, и сразу рождаются грустные мысли. А я рыскал, подставлял лопатку под хвосты, стараясь угадать момент. Иногда ждешь — зря. А иногда — бац! — сразу в лопату. Ура! Я невольно начинал петь. Так я впервые заметил, что у меня есть голос.
— Ладно, — выплюнув соломинку, оборвал Эдьку Саша. — Никто ничего не видел. Ничего не было. Успокоились.
Но Эдька не мог успокоиться.
— А убить нас и на войне успеют.
Мы посидели молча, обняв подтянутые колени и припав к ним подбородками — удобная поза, когда сидишь на земле и хочешь побыть с самим собой. В соснах над нами беспокойно перекрикнулись ночные птицы. Я подумал вслух:
— Если война — тогда какие два месяца? А?
— Откуда война?
— Может начаться… Каждый день…
— А у нас пушка учебная.
— Верный признак, что ничего не начнется…
Нам все время твердили, что это гаубица учебная. На боевых стрельбах мы делали не больше трех выстрелов. То ли снаряды экономили, то ли гаубицу берегли. Где-то на артиллерийском складе было новое боевое орудие, которое держалось в секрете, в неизвестном месте.
Эдька тоненько запел:
— А-а, а-а, подарочек образовал, — подхватили мы. У нас было много самодельных песен на уже известные мотивы. Они не сочинялись, эти песни, а складывались неожиданно и сообща всеми нами. В этот раз Эдьке пришел на память мотив популярной в то время песни о злодейке-акуле, которая захотела напасть на соседа-кита. Распевая эту песню, мы и не гадали, что ее героями в шутку станут наши безобидные кони.
Эдька мстил Идеалу за товарища. Веня проглотил комок в горле и улыбнулся.
— А-а, а-а, вдруг сделал Панамский канал! — разухабисто прокричали мы хором.
Никто и не заметил, когда появился старшина Примак. Но он стоял перед нами. Я подпихнул Вене его карабин, Веня вытянулся перед старшиной, и все мы встали и услышали вблизи и вдали смачные — плюх, плюх…
— Товарищ старшина! — сказал Веня довольно громко, словно пытался перекрыть своим голосом все другие звуки. — Никаких происшествий не случилось!
Когда старшина Примак был особенно озабочен, у него не только брови сдвигались, но даже и губы сдавливались до побеления. Он засунул большие пальцы обеих рук под ремень, рывком разгладил гимнастерку впереди и на боках и зашагал вдоль батарейной коновязи. Якубович вприпрыжку пустился за ним, мы поплелись чуть сзади, предательски отставая.
— Ребята, — прошептал я, — Вене амбец… Надо помочь.
— Как?
— Утром сказать врачу…
— Что?
— Бродит по ночам. Лунатик.
— Слезы, — прибавил Эдька.
— Веню надо отправить…
— Куда?
— Домой.
— В санаторий, — ухмыльнулся Саша.
Высокий и весь не подтянутый, а какой-то втянутый в себя, старшина шагал, заглядывая под ноги коней.
— Так, так, — замечал он на ходу дымящиеся комки, будто считая, и, остановившись, повернулся к Якубовичу: — Четырнадцать происшествий! А это что? Панамский канал? Два наряда вне очереди! А вам — по наряду! Каждому!
— Есть! — облегченно вздохнул наш квартет.
Но мы не успели отстоять эти наряды. На рассвете лагерь бомбили.
Заместителя командира полка по хозяйственной части бегом пронесли на санитарных носилках, и его
