Я хочу сказать, что есть такая любовь. С первого взгляда. Нараспашку.
Есть любовь, как терпеливое знакомство.
В первом случае, похоже, помешать не успеешь. Во втором самое важное не помешать. Удивительное дело! Люди так хотят сами себе добра, а столько зла принесли другим — и чем? Одними своими словами, одним своим лишним вниманием. Откуда у нас в Аю родилось это преклонение перед чудом любви, что о ней молчат, как только увидят, вот она впервые пришла к кому-то? Может, в людях замирала скверна перед целомудрием первого, самого чистого чувства? Может, торжествовал русский принцип — в тесноте, да не в обиде? Ведь Аю — маленькое местечко, тут ни скрыть ничего, ни скрыться: представьте себе, все заговорят друг о друге — никакой личной жизни, а без личной жизни что за жизнь? А может, действовал пример хороших людей.
Тогда я не завидую тем поселкам, где действует пример плохих.
Однако я отвлекся.
Тоня, как все, солила рыбу. Ходила в ватной тужурке и брюках, заправленных в резиновые сапоги. Поработай-ка в другой одежке на ветру, а ведь когда рыба идет без шуток — все ветер да ветер. Поверх ватника — резиновый фартук. Девичья аютинская униформа. Вот только косыночки у всех разные. У той одноцветная, у той расписная. И прически.
Да, Тоня как все. И губы красила, и брови подводила. Весной и осенью у наших девчат такая запарка, что на свидания сил не остается, и они прихорашиваются на работу, как на гулянку. И волосы подкручивают, и начесы выкатывают на лоб из-под косынок, и помады на себя не жалеют. Может, от ветра? А может, оттого, что на работе у них все встречи. Утречком ребята постоят рядышком две минуты и — бегом со всех ног на сейнер, вечером, когда причаливают корабли с рыбой, если не остаются ночевать где-то посреди моря, откуда и берега не видно, опять, уставший, кто-нибудь потопчется, потянется обнять, а девчонка засмеется и толкнет, а парень чуть не падает.
Ради этих вот встреч они и вертятся перед зеркалами до работы.
У Тони время уходило не на прическу, так на косу. У нее толстая черная коса ниже пояса. Глаза большие, с блеском. Малость пугливые. Чуть встанет она где — мечутся по сторонам, точно ждут опасности. Это ее, как сказал бы Алик, очень оживляет. А ресницы у нее такие длинные, что кончики их слиплись в пучочки, и вся она от этого кажется диковатой.
Если бы не Сашка, я бы рассказал, сколько парней пробовало назначать свиданки с Тоней и напрасно ждало ее то у Медведя, то у Медвежонка. Тоня соглашалась, чтобы лишнего с парнем не стоять, зря не разговаривать, а приходить не приходила.
Сашка тоже так прождал ее однажды чуть ли не до утра, пока на волне, в трех шагах от берега, качался ворох блесток от молодого месяца. Молодой месяц — глупый. Высыпет все свое богатство, а потом не знает, как собрать, и висит над морем с пустой пазухой.
На другой день после несостоявшегося свиданья мы смолили сеть, расстелив ее на галечке у волны. А Тоня шла мимо. И Сашка позвал:
— Иди сюда!
Тоня подумала-подумала и свернула и зашагала прямо по сети, а он накинул на нее только что просмоленный край, обмотал и спросил мстительно:
— Обманула?
Другая бы пошла руками сеть расшвыривать под смех ребят, «дурака» крикнула, конечно бы, а Тоня упала на колени и спокойно спросила сквозь улыбочку:
— Ждал?
— Вот посиди! Попалась.
— Так меня не поймаешь, Сашка. Я не русалка, — сказала она.
Другая бы к Горбову бросилась, крик подняла о загубленном платье, поскольку наша смола не смывается, а рисунок сети крест-накрест косой полосочкой не предусмотрен текстильной промышленностью, дошла бы в азарте до «хулигана», а Тоня только и проронила:
— Эх, пропало новое платье. Задаст мне мать!
День-то был от лова свободный, рыбаки на берегу, и девчата приоделись, и Тоня новое платье надела и, может, шла тут не зря.
Смешно было, когда Сашка ее распутывал и даже в одном месте по веревке ножом секанул. Она и сама, откинув голову с косой, хохотала.
А едва высвободилась — переступила через скомканную сеть и побежала, разбрасывая ноги немножко в стороны, потому что в туфельках бежать было неудобно, а она была в туфельках. И все смеялась, убегая, как счастливая, а Сашка опять кричал:
— Тоня! Тоня! Тоня!
Но она даже не оглянулась.
— Я ее все равно дождусь, — поклялся Сашка то ли одному себе, то ли ребятам.
Как-то Сашка перехватил ее, когда она шла из клуба после кино, отвел в стороночку от подруг и сказал:
— Выходи за меня замуж.
— Эх, Саша, — помолчав, вздохнула она.
— Я серьезно, — поспешил заверить он.
— Я ж тебя совсем не знаю, — сказала Тоня.
— Смеешься? — удивился Сашка. — Могу представиться: Александр Таранец, бригадир с сейнера «Ястреб». Будем знакомы.
Он в тот день как раз и получил «Ястреб».
— Будем знакомы, — ответила Тоня, уминая крупную хамсу в бочке руками, спрятанными в желтые пластиковые перчатки.
— Что еще тебе надо? — спросил Сашка.
Она подняла на Сашку свои глаза в диковатых ресницах и смешливо пропела:
— Мно-ого!
Вот дьявольщина! Эта диковатость, эта пугливая чуткость была в ней, как будто она только что родилась на свет, и привычка надо всем смеяться, точно бы она самая умная. Трудно быть самой умной, Тоня.
Так или иначе, одни ребята от нее сразу отказывались, другие побаивались, а Сашка присох, и толковать о них тогда и перестали. Затихли.
На свидания он ее больше не звал, ни с кем о ней сам не заговаривал, но это был лишний знак. Ведь и других девушек Сашка не беспокоил.
— И ты мне не веришь, — утвердительно сказал ей Сашка сейчас. — Не познакомилась еще с Сашкой Таранцом?
— Не-а! — ответила она, как маленькая.
— Чудеса! — сказал Сашка. — Вместе выросли, кажется.
— Ну и что? — спросила Тоня, похлопывая веничком по юбке. — Люди не зря растут-меняются.
— Тоня!
— Я пошла ванны мыть.
Для того и был в ее руке жесткий веничек — мыть брезентовые ванны, поседевшие без рыбы от соляного налета. Сашка загородил ей дорогу.
— Ты скажи, ну какой тебе парень нужен?
— Самый лучший, конечно, — ответила она не задумываясь.
— Не смейся.
— Никакого, — сказала она ему в лицо.
— Что ж придумать, — благодушно распустил губы Сашка, — чтобы ты меня разглядела?
Перед Тоней он всегда оттаивал, как Иванушка-дурачок перед царевной.
— Ничего не придумывай, — засмеялась она. — Случай сам подвернется, не прозеваю, увижу.
Она смеется тихо и нежно, и кажется, по какому-то тайному сговору ее слышит только море и ежится, как каракулевое, как от щекотки. По нему растекается свет утра. Среди бочек там и тут видны парочки. Слышно, кто-то жалуется:
