День-то был от лова свободный, рыбаки на берегу, и девчата приоделись, и Тоня новое платье надела и, может, шла тут не зря.
Смешно было, когда Сашка ее распутывал и даже в одном месте по веревке ножом секанул. Она и сама, откинув голову с косой, хохотала.
А едва высвободилась — переступила через скомканную сеть и побежала, разбрасывая ноги немножко в стороны, потому что в туфельках бежать было неудобно, а она была в туфельках. И все смеялась, убегая, как счастливая, а Сашка опять кричал:
— Тоня! Тоня! Тоня!
Но она даже не оглянулась.
— Я ее все равно дождусь, — поклялся Сашка то ли одному себе, то ли ребятам.
Как-то, сильно выпивши в «Буфете», Сашка перехватил ее, когда она шла из клуба после кино, отвел в стороночку от подруг и сказал:
— Выходи за меня замуж.
— Эх, Саша, — помолчав, вздохнула она.
— Я серьезно, — поспешил заверить он.
— Эх, Саша, — повторила она. — Эх, пьяный дурак.
Второй раз он выложил ей все это совершенно трезвый, у бочки с рыбой.
— Я ж тебя совсем не знаю, — сказала Тоня.
— Смеешься? — удивился Сашка. — Могу представиться. Александр Таранец, бригадир с сейнера «Ястреб». Будем знакомы.
Он в тот день как раз и получил «Ястреб».
— Будем знакомы, — ответила Тоня, уминая крупную хамсу в бочке руками, спрятанными в желтые пластиковые перчатки.
— Что еще тебе надо? — спросил Сашка.
Она подняла на Сашку свои глаза в диковатых ресницах и смешливо пропела:
— Мно-ого!
Вот дьявольщина! Эта диковатость, эта пугливая чуткость была в ней, как будто она только что родилась на свет, и привычка надо всем смеяться, точно бы она самая умная. Трудно быть самой умной, Тоня.
Так или иначе, одни ребята от нее сразу отказывались, другие побаивались, а Сашка присох, и толковать о них тогда и перестали. Затихли.
На свидания он ее больше не звал, ни с кем о ней сам не заговаривал, но это был лишний знак. Ведь и других девушек Сашка не беспокоил.
— И ты мне не веришь, — утвердительно сказал ей Сашка сейчас. — Не познакомилась еще с Сашкой Таранцом?
— Не-а! — ответила она, как маленькая.
— Чудеса! — сказал Сашка. — Вместе выросли, кажется.
— Ну и что? — спросила Тоня, похлопывая веничком по юбке. — Люди не зря растут-меняются.
— Тоня!
— Я пошла ванны мыть.
Для того и был в ее руке жесткий веничек — мыть брезентовые ванны, поседевшие без рыбы от соляного налета. Сашка загородил ей дорогу.
— Ты скажи, ну какой тебе парень нужен?
— Самый лучший, конечно, — ответила она, не задумываясь.
— Не смейся.
— Никакого, — сказала она ему в лицо.
— Что ж придумать, — благодушно распустил губы Сашка, — чтобы ты меня разглядела?
Перед Тоней он всегда оттаивал, как Иванушка-дурачок перед царевной.
— Ничего не придумывай, — засмеялась она. — Случай сам подвернется, не прозеваю, увижу.
Она смеется тихо и нежно, и кажется, по какому-то тайному сговору ее слышит только море и ежится все каракулевое, как от щекотки. По нему растекается свет утра. Среди бочек там и тут видны парочки. Слышно, кто-то жалуется:
— Ты чего-то даже не улыбнешься, Наденька?
— Вон баба Соня говорит, с вами надо строгий вид иметь.
И хохот. Балагурят, беззаботные. Сашка, словно очнувшись, зовет:
— Айда!
— Желаю успеха!
Это Тоня.
Она еще никогда не бросала вслед ему и слова, и Сашка вздрагивает сердцем и прибавляет шагу, торопя ребят. Только один «Ястреб» остался на рейде.
А может, Тоне правда нужен знаменитый рыбак? Самый лучший. И вот случай показать себя, сразу прославиться. Герой экрана — Сашка Таранец. А? Может, она на это намекнула?
Но рыбы нет.
Тянется денек впустую… Вода, неправдоподобная, как стекло, почти не дышит, словно боится стряхнуть с себя обманчивую позолоту солнца. Берег дальней косы тоже усыпан золотой крупкой. И золотое сияние стоит у горизонта. Нет, какой-то ненастоящий день.
А все живое с озорной беспечностью доверилось ему.
Из голубого мешка неба вдруг сыпятся на воду утки, издали похожие на мошкару. И сразу на воде возникает и покачивается черный островок. Утки близко подпускают «Ястреб», нехотя снимаются и тянут в сторону, низко-низко выстилая над стеклом моря длинный шлейф своей стаи, и, почти исчезнув в солнечном мареве, дружно сваливают набок и возвращаются, будто улетали для забавы.
Из воды выпрыгивают нырки — посмотреть, те же это утки или другие, И, ослепленные, снова прячутся в воду. Угольные головки нырков мелькают тут и там.
Парами сквозят в воздухе верные бакланы. Эти никогда не разлучаются.
И опять выныривают и шустро вертятся головки любопытных нырков — куда это бакланы полетели? Интересно.
«Ястреб» вспугивает сонных чаек, они перелетают лениво и недалеко, точно несуществующим ветром относит в сторону медленный белый платок и, обмякнув, он опять падает в воду. А на том месте, где только что спали чайки, остались лежать чистейше-белые перышки. И лежат, и лежат…
А нырки глазеют: где же чайки?
А может быть, все ищут рыбу? И утки, и бакланы, и голодные, берегущие свои силы чайки? И, конечно, нырки.
А рыбы нет.
На «Ястребе» позванивает гитара, как в парке. Толстые ногти прижимают бедные струночки, вот-вот перегрызут их, словно клещи, и хрупкий гриф вот-вот треснет, как сухой прутик, в жестких пальцах, но нет нежнее этих пальцев в несмываемых пятнах смолы, этих рук с зелеными якорями на темной коже. А уж как играет Славка Мокеев, только послушать. Вы не услышите. Разве вы когда-нибудь приедете в Аю? А если вдруг и приедете — этого мало.
Славка играет только в море, он и гитару держит в кубрике «Ястреба», на берег не сносит. Славка — парень застенчивый. Так посмотрите — никогда не скажете. И выпьет, и выругается, не заметив, парень как парень. Простой и не хилый. А гитара делает из него ягненка.
Славка — талант природы, берет готовую мелодию, и на каждую у него есть новый текст. Где и кто их сочиняет, эти слова, неизвестно. Будто бы они сами возникают из воздуха. Вот, пожалуйста, на мотив «Хороши весной в саду цветочки»:
