— Стоп! — машет обеими руками Алик, рубанув ими вниз.
И, как по сигналу, на него вдруг рушится хохот. Ну, бывает же людям так весело, что они всему смеются. Дед Тимка крутит головой, подергивает плечами, сам себе удивляется:
— Дальше забыл.
И тогда вокруг хохочут еще пуще, еще неудержимей.
— На съемку! — вонзается в смех клич Алика, сложившего теперь руки перед собой крестом, значит, отменяющего все остальное на свете. — Сима!
Сима только что демонстрировал девушкам усложненные па твиста и отвечает невпопад:
— Способные девчата.
— На сейнер! — взвизгивает Алик. — Всем участникам переодеться в робы.
Но тут сам Илья Захарыч, багровый, как повар у плиты, подходит к нему, под новый взрыв смеха, кладет тяжелую рученьку на плечо и просит:
— Садись, Егорян, к столу.
— Зачем?
— Будем свадьбу гулять.
— А картина?
— Садись на свое место.
— Садись, режиссер!
— Садись.
— Выпей!
Со всех сторон летят добрые, но неуступчивые голоса, и они сбивают Алика с толку.
— Снимешь после.
— А то совсем не снимай!
— Кто согласен сниматься?
— Согласных нет!
— Не мешайте, ребята, им жениться.
Глаза Алика ищут помощи. Он находит Гену и почти официально обращается к нему:
— Кайранский!
— Сядь, Алик, — уговаривает его тот. — Брось ты! Выпей за молодых!
— Я не пью! — страдальчески и язвительно восклицает Алик. — Мне снимать надо! А ты еще не кончил интервью? Тебя интересует, что дедушка скажет о каждом? Так я тебе скажу: «Пьет мало».
— Меня интересует только сам дедушка.
— А картина? Картина?
Это уже плохо. Я знаю, когда на сейнере возникают раздоры, рыба может плыть спокойно. Наверняка так в любом деле, которое делает несколько человек сразу. Может, они и доделают его, да толку что? Не доделают, а доконают. Над фильмом об аютинских рыбаках нависла самая серьезная угроза.
— Нет, вы просто проявляете политическую отсталость, — бросает Алик в лицо Горбову.
А Горбов вручает ему рюмочку, чокается и говорит:
— Ваше здоровье.
— Объясните мне, что происходит? — умоляет Алик.
— Свадьба, — отвечает ему Горбов. — Она нас не послушает. Она гулять хочет.
— Кино много, а свадьба одна, — как больному, ласково объясняет мать Алены. — Танцуй! Ля-ля-ля, ля-ля-ля!
Да, свадьба — это свадьба.
— Теперь вы их в сценарий не загоните, — говорит Горбов.
— Свет уйдет, все пропало, — чуть не плачет от яростной обиды Алик. — Ван Ваныч!
— А что Ван Ваныч? — Административная сила поворачивает голову к Сашке, которого все еще держит за руку. — Вы хотите сниматься, герой?
Сашка легким рывком освобождает свою руку и приглаживает и так гладкие волосы.
— Я плясать пришел.
— С кем? — в растерянности спрашивает Ван Ваныч.
А Сашка смотрит на Тоню и отвечает:
— С ней.
Самый верный его друг Марконя включает через репродуктор цыганочку. Сашка топает шкарбаном о землю, а девчата выталкивают Тоню в освободившийся круг.
На Тоне цветастое платье то ли в крупных листьях, то ли просто в пятнах абстрактного смысла, если так можно сказать про бессмысленную раскраску (ни тебе цветочка, ни тебе ягодки), но вся она цветет и обтянута сверху под статуэтку, только она живая, и короткая юбочка врасплеск чуть прячет голые коленки.
Девчата сморщили складки на ее спине, и Тоня небрежно обдергивает у пояса свое платье и выходит, пожимая лопатками, словно ей что-то давит, что-то неудобно. Руки ее остаются на поясе. Сашка бьет о землю вторым шкарбаном, проверяя, а прочно ли держится под ним земля, на славу сработанная природой, а Тоня вскидывает голову, и грудь ее приподнимается так, что на Сашкиных глазах в вырезе ее платья пролегает глубокий желобок, острым кончиком вниз, но она не дает присмотреться, она кидается в пляску, как в воду падает.
И летят вокруг брызги. Брызги дробного перестука Сашкиных шкарбанов, быстрых отсветов от щек, от глаз, от пальцев, даже от коленок, рвущихся из-под платья, от бус, завертевшихся на Тониной шее.
— Вы такую девушку видали? — спрашивает дед Тимка Гену Кайранского, который сидит с приоткрытым ртом.
— Честно?
— Ну а как еще? — смеется довольный дед Тимка. — У нас тут все честно.
— Нет, не видал.
— И не увидишь, — по-свойски говорит дед Тимка, вдруг проникаясь к верному собеседнику прощающим пониманием. — Выпьем. Еще одна свадьба на носу. Допляшутся!
Он наливает в рюмки, а сам смотрит на Тоню и Сашку, которых кружат и несут смерчи цыганочки, и льет мимо, останавливаясь на половине, а Гена, забыв о потухшей сигарете на губе, отбивает такт ладонями, и вся свадьба хлопает в такт пляске.
Сашка хочет глянуть Тоне в глаза, он подступает поближе, но она отворачивается и обходит его, лицо ее неприступно, губы сжаты и брови стиснуты, и Сашка восклицает:
— Эх, Тоня!
«Эх!» — это Тонино любимое словечко. «Эх, девочки!» — говорит она. «Эх, пьяный дурак!» — сказала Сашке, когда он первый раз предложил руку и сердце на всю жизнь, зарядившись для храбрости. «Эх!» — вырвется у нее иной раз просто так, неизвестно о чем. Но слышно, что всегда за этим какая-то заманчивая мечта, да вот только не получается…
А лихо бы! Две буквы, междометие, а с большим смыслом.
Сашка рассыпает по коленкам оглушительную, отчаянную трещотку — сейчас клочья от штанов полетят, лупит ладонью по одной подметке, по второй, вгоняет гвозди на ходу, чтобы подметки не отлетели, держались крепче, и повторяет:
— Эх, Тоня!
Губы ее трогает улыбка. Взблескивает в глазах короче, чем на миг, и тотчас же придавливается величавой каменной волей. А тут еще коса заплетается вокруг лица, закрывает ее губы, и уже не поймешь, улыбается она или только померещилось. Плохо Сашке, свирепо плохо, по глазам видать, темным, как ямы со стоячей водой, у него остановившиеся глаза убийцы, но никто этого не видит. Все бьют в ладоши и подтопывают ногами и начинают подпевать: «Ля-ля-ля-ля-ля!»
Хоть бы капельку оттаяла в Тоне вчерашняя обида. А то Сашка землю ногой проломит.
— Эх!
