«Ястреб».
— Ван Ваныч! Куда он? Боже мой!
Ван Ваныч бросается за председателем.
— Рыба пропала, — бормочет председатель и, швырнув крупную сельдь под ногу, еще долго жует губами, будто пробовал ее на язык.
— Подумаешь! — урезонивает Ван Ваныч. — Сколько тут рыбы?
— Тонн семьдесят.
— Сколько?
— А то и восемьдесят. Вчера была первый сорт, а сегодня третий. Ни в план, ни в карман.
— Восемьдесят тонн? — все еще никак не переварит Ван Ваныч.
— А может, и чуть больше.
— Слава дороже, — неуверенно шутит Ван Ваныч и, наклонившись, поднимает мягкую, отекшую слизью селедку. — Шик! Штук бы десять в авоську не помешало. Жареная селедка — еда!
— Ван Ваныч! — из последнего надрывается Алик.
Да, картину снять трудно. Это я теперь вижу.
Но вот уже нацелены прожекторы, расставлены люди, Сашка при помощи лопат запихнут в рыбу на палубе, Кирюха занял позицию впереди всех, он будет бросать носовой причальный конец (канат), роль Кирюхи заметно возросла, свадьба подействовала, красивая была свадьба, и «Ястреб», взахлеб бурля винтом, отходит, чтобы взять разбег метров на пятьсот и вернуться к причалу, откуда будут ему махать платочками женщины.
Режиссер дает Сашке последние наставления, а Сашка, повесив голову на грудь, слегка кивает, будто носом клюет.
— Таранец!
— Как в аптеке! — отвечает Сашка, поднимая голову.
Он поднимает свою цыганскую голову и видит Тоню. И опять! Опять в нем все переворачивается.
Тоня стоит в луче прожектора в рост, на бочке и смотрит на «Ястреб». Там, на берегу, вокруг бочек толпятся девчата, которые будут принимать рыбу, когда затарахтят транспортеры и перележавшая на два сорта ниже сельдь польется скользкими ручьями по лентам транспортеров, роняя дожди брызг и чешуи. Девчата в сапогах, в штанах и в фартуках, одним словом, при форме, как полагается, и только одна Тоня в том же платье в обтяжечку, с юбочкой врасхлест, которая кажется сейчас совсем коротенькой.
«Холодно же, — беспокоится Сашка. — Вечер, осень».
А Тоня не движется, как придуманная. Какой-то прожектор высвечивает ее, рассматривая, словно в кино, пока «Ястреб» отходит, отходит, отходит…
Сердце у Сашки такое, что на нем живого места нет. А ведь сердце. Не отбивная. Сейчас «Ястреб» остановится. В машинном переключат ход. Взобьется море за кормой, и сейнер ринется к берегу, а ребята запоют:
Ну, снимут и уедут эти гаврики, как будто и не приезжали, и все пройдет. Ну, покажут разок по телевизору, никакого союзного экрана без Саенко не светит, это ясно, а в Аю и телевизоры не у всех есть, а рыбаки-бродяги будут в море где-нибудь рыбу таскать, и не увидят себя, и все забудется. В конце концов, он «преду» сказал? Сказал. Его дело теперь сторона. Ребята рыбу брали всерьез, мокли, сохли, ребята не знали ничего ни про вымпел, ни про бригадира, они не виноваты. За что же они должны страдать?
А ему, Сашке, конечно, урок.
Он его всегда будет вспоминать, когда, завидя впереди россыпь береговых огней и обрисованный ими двор рыбного цеха, ребята хрипло начнут:
Значит, он никогда ничего не забудет.
«Уедем отсюда, Тоня, — мысленно зовет ее Сашка. — Уедем… Зачем-то ведь ты вчера пришла на чердак? Теперь мне еще хуже… Я один уеду… Только ты жди меня… Ты жди меня… Я ничего никому не скажу… Пусть Горбову будет хорошо, и ребятам хорошо, и всему Аю хорошо… А я теперь один, и мне одному легче… А будет совсем легко. Выбрался наверх, на дорогу, как Саенко, и — фьють! — в другой мир. Сама дорога уже другой мир. Хочешь — налево, хочешь — направо. До свиданья, дорогие хаты!.. «Откуда, парень?» — «Из Аю». — «Что за место такое? Деру дал?» — «А что мне в этом Аю?» А что мне тут особенного? Мокрые с утра до ночи руки в шершавой чешуе? Ветры? Да обрыв, с которого видны сейнеры. Качаются на рейде, как в колыбели… Белый глаз буйка вспыхивает в черной темноте моря. Блестки, которые молодой месяц просыпал на воду…»
Сашка уже не шепчет, а думает.
«Уезжаю!» — решает он и выбирается из рыбы, как будто прямо сейчас шагнет за борт на дорогу. Сашка ходит среди ребят, режиссерской рукой расставленных на борту в живописных позах, и говорит:
— Вы все добрые. Вам хорошо. Думаете, прячете меня за своей спиной. Это вы за моей спиной прячетесь.
— Сашка, лезь в рыбу! — кричит Марконя, поправляя зюйдвестку.
— Не полезу.
— В чем дело? — спрашивает Кирюха, который ничего не знает.
— Ну хорошо! — кулаком грозит Славка сверху, со спардека, поставленный туда с гитарой в руках.
— Вам хорошо, а я один мучайся за всех! — чуть не плачет Сашка.
— Выдержишь.
— Да, Сашка. Ты теперь не человек, а знамя.
— В чем дело? — не понимает Кирюха.
— Да чего с ним валандаться? — кричит Марконя. — Поставить на место. А то сам виноват, а на других размахался.
«Почему я надеюсь на других? — спрашивает себя Сашка. — Другие выручат, другие подскажут, а сам? Ты же для себя можешь больше всех. Всех, вместе взятых. Спроси с себя, не спускай себе. Эх!»
— В чем дело? — пристает Кирюха, которому кажется, что он напился до потери сознания.
— В чем дело? — озверело кричит с причала Ван Ваныч. — Почему вы все нарушили?
— Стоп! — шипит еле-еле Алик. — Живой я отсюда не уеду.
«Ястреб» стукается о причал, и все на нем умолкают, но нет порядка, нет назначенных поз, и Алик так и говорит Горбову:
— У вас никакого порядка нет!
Сашка смотрит на людей, своих аютинцев, которых должен так подвести, и, барахтаясь, лезет в рыбу:
— Сейчас, сейчас!
— Повторить подход! — шепчет Алик.
— Повторить подход! — зычно рявкает Ван Ваныч.
— Гена! — мучительно просит Алик. — Можешь ты эту девушку с бочки переставить сюда? Пусть она поздравит бригадира… Они же танцевали вместе… Я должен помнить! Я за всех всё должен помнить!
И опять осаживает в море «Ястреб», удаляется, делает разворот и летит на прожекторы, как мотылек на свет. Берет свою пятисотметровку. Вторая попытка.
