Родился мальчик. Маша лежала бледная. Лицо ее было белее наволочки. Часы в коридоре с колокольной гулкостью ударили два раза. Новый человек заплакал. Новый голос раздался в Камушкине.
— Видите, доктор, — прошептала Маша, кусая губы, — зря вы боялись. Я же не в первый раз…
Мои руки были в крови.
— Вы-то какой зеленый-презеленый, — сказала Маша и закрыла глаза, а на лице ее осталась усмешка.
Пульс ее падал.
— И вам укол сделать, что ли? — свирепо спросила меня Туся.
Наверно, и в первый раз у Маши не все было благополучно, но сейчас я думал, что это я виноват. Узенькое ее тело лежало под простынею без движения. Когда она вздыхала, я радовался, но вот уже какую минуту совсем ничего не было слышно, и губы ее, с синими надкусами, уже не розовели, а выцветали и сохли. Туся трясла меня:
— Позовите Ивана Анисимовича! Слышите?
Мы дали Маше все кровоостанавливающие, что у нас были.
— Нужен лед, — сказал я.
— Бегите! — кажется, кричала мне Туся.
В чем был, я кинулся на улицу. Дождь плотно стоял от неба до земли. Я бежал, как сквозь заросли, сам не зная куда. У клуба я остановился и увидел, как по темным окнам течет размытый свет фонаря, горящего через улицу, у столовой. Дом Ивана Анисимовича был направо.
Я вошел в комнату и ударился о духоту. Комната вся заросла цветами. Смешно. Тут на дворе зелень чуть ли не круглый год, зачем ее столько внутри? Она висела на стенах, стояла на полках и на полу. Как в оранжерее.
— Ноги вытирайте, — велел мне великий путешественник, вернувшись за тапочками куда-то в спальню: на мой стук он притопал к двери босой.
— Нужен лед! — крикнул я ему, не дожидаясь, пока он снова выйдет из спальни, потому что он медлил.
— Что случилось?
— Роженица, — начал я.
— Как фамилия? — спросил он, появляясь и прикрывая за собой дверь. Одной ногой он возил по полу: никак не мог попасть в тапочку.
— Не знаю.
— Откуда?
— Не знаю.
Перестав шаркать, он посмотрел на меня, как на преступника, на пьяного, на обманщика.
— Я не обманываю, — сказал я.
— У нас все роженицы на учете, — начал он, — все получают консультацию… Уварова из Лучистого…
— Одевайтесь! — умоляюще крикнул я.
— Жене лесничего рано…
— Иван Анисимович…
— Екатерина Дацюк, племянница Дацюка? — спросил он.
— Маша, — перебил я. — Она умрет.
— Какая еще Маша?
Он опять подумал, что я морочу ему голову.
— Маша, — повторил я.
— Выкидыш?
— Нормальный ребенок.
— Откуда он взялся?
— Иван Анисимович! Я все расскажу по дороге. Но он ждал, в третий раз посмотрев на меня без доверия, и я стал сбивчиво рассказывать:
— Нужен лед. Кровотечение…
— Сильное?
— Да.
— Где же я возьму лед? — Он сел. — Льда у нас не найдешь. Вот хороший случай припаять облздраву! Плакатики шлют, а холодильника нет. Мы же на задворках. У нас происшествий не бывает.
— Что случилось? — зычно крикнула из-за двери его жена, недовольная тем, что ее разбудили, как потревоженная медведица.
— Женщина родила в больнице. Кровотечение.
— Да кто такая? — донеслось из-за двери властно. — Дацюк?
— Нет, не Дацюк!
— А кто же? Лесничиха?
— Лесничихе рано.
Мне вдруг захотелось его ударить. Я стоял и мял кулаки, точно бы и впрямь собирался кинуться на него от бессилия.
— Что же вы сделали? — спросил он меня.
Я перечислил все меры, принятые мной и Тусей.
— Нет, что вы сделали? — переспросил он меня, бродя по комнате. — Вы самостоятельно приняли ребенка, а на меня хотите переложить ответственность?
— Вот именно! — сказала дверь.
Я не думал об этом. У меня закружилась голова, потому что я весь день ничего не ел. На сейнере меня угощали борщом и рыбой, но я не мог из-за качки.
— Вы придете? — спросил я Ивана Анисимовича.
Он наконец нашел сигареты на тумбочке возле цветочного горшка с зеленым облаком разросшегося аспарагуса, какие держала и моя тетка, почиркал спичкой и пустил в мою сторону струю дыма, быстро почесывая живот сунутой под пижаму рукой.
— Я пойду, — сказал я.
Пижама на нем была как на арестанте.
Посмотрев на небо, я понял, что такое сильный дождь. Он больно бил по лицу. В рамах киоска «Союзпечати» с тихим звоном дрожали стекла.
Почти все дома Камушкина вытянулись в одну улицу, главную, какая полагается любому городку. Но кроме нее и кроме так называемой «палубы», верхнего яруса, откуда смотрят кино, есть еще щели, ложбинки, впадинки, в которые тоже втиснулось по одному, а то и по два-три дома. В одном из таких безымянных закоулков и жил Демидов.
За калиткой я споткнулся о какой-то камень, который ему было недосуг отшвырнуть своим сапогом в сторону. А может быть, он подпирал им калитку, когда ею настырно бренчал ветер, дующий тут, говорят, по три или по трижды три дня без перерыва. Его называли как-то, этот ветер, я сейчас забыл как, — Кажется, астрахан. Он выматывал нервы, и люди от него дурели. В эти трижды три или еще на три помноженные дни — такой уж был счет ветру — по законам забытых лет прекращалось судопроизводство, чтобы избегать несправедливых решений.
И что за мысли некстати лезли в голову!
Я забарабанил в темное окно.
— Лиля? — спросил Демидов.
— Нет.
— А кто там?
— Я.
— Кто — я?
— Доктор.
