написала ему... Так и не написала...
Домой от Анки пришло еще два коротких, торопливых письма. Репетиции и выступления. Она задыхается. И ослепительная лаковая программка с картинками. Крутится тоненькая фигурка в малиновой шапочке. В кепочке из кожи. Не разобрать лица, хотя именно на этой фигурке скрестились прожекторные лучи, а сбоку буквы вразброс: «Это я!» В тексте, среди участников, есть и А. Распопова.
Сергеич окантовал картинку хромированным металлом и повесил в доме, в комнате, на главной стене...
Что сделал бы с ней старший брат?
Алеша провел пальцем по толстой стопе страниц, и пыль насытила солнечный луч света, мечом рассекавший чердачный сумрак. В слуховое окно долетел голос матери:
— Перенесли бы будочку! Пора.
— Пора так пора, — согласился батя. — Алеша!
Алеша поднялся с бывшего кресла, чихнул от пыли и спрятал книгу за пазуху. Когда он спустился, батя пыхнул так, что обкуренные усы подлетели хвостами, и сказал:
— Уж я эту будочку раз сорок переносил, если посчитать. Чистого места не осталось во дворе. На собственном дерьме живем. Пых-пых...
Шатаясь, будочка кочевала по двору, то удаляясь, то приближаясь к дому. Старую яму зарывали со всем кладом... Слободские новаторы чистили ямы и пускали содержимое под помидоры, но мать брезговала.
— Слава богу, и так растут!
Алеша стянул рубаху, завернул в нее книгу и взял из батиных рук лопату, чтобы рыть новую яму. Может, это на сегодня нее? Перенесут будочку, и прошла суббота... А может, мать еще что придумает.
Он был уже по пояс в яме, когда от ворот сквозь лай Мохнача неожиданно донеслось лихое приветствие:
— Мир этому дому, а пожар другому!
Батя прервал ремонт, перестал забивать гвозди и выглянул из-за будочки. Мать лучила топориком чурку на растопку, собираясь готовить ужин, повернулась:
— Какой еще пожар? Какому дому?
— Никакому, — ответил тонконогий парень в узких брючках и беретке, с тяжеленным чемоданом в руке. — Присказка такая. Здрасте, тетя Оля!
Он сдернул беретку, и сивый чубчик выпал на лоб, словно птичку выпустили. Мохнач зашелся еще громче.
— Я Коклюш! — крикнул парень, вихляющей походкой приближаясь к матери.
— А чего у тебя в чемоданище? — подозрительно спросила она. — Кишки порвешь!
— Гостинцы! — ответил Коклюш весело. — Банка яблок моченых, банка грибов соленых, банка маринованных, банка варенья из ежевики... с орехами, три банки разной фруктовой закатки. Словом, банки!
Он чуть не уронил чемодан у самых ног матери.
— Как же ты допер? — удивился Алеша.
— На такси! — ответил Коклюш. — Чего нам!
— Откуда у тебя деньги? — спросила мать, уважительно оглядывая его. — Американец!
Коклюш засмеялся.
— А я и не платил. Меня барышня подвезла. В такой малиновой кепочке...
Откинув лопату, Алеша вылез из ямы и подошел к нему:
— Какая?
— Такая... — Коклюш осторожно показал руками, какая девушка длинная и тонкая. — Мы в поезде вместе ехали. Анкой зовут.
Видно, что-то изменилось в лице Алеши, даже Коклюш заметил это и замолчал. Мать перестала тюкать своим топориком. А батя, наоборот, с силой застучал молотком по гвоздю. Алеша пошарил руками по горлу, словно искал чего-то... Пропавший голос, наверно... У матери он раньше отыскался, тихий, но непримиримый. Мать подошла и как-то по-змеиному, враждебно прошипела:
— Ой, смотри... Побежишь туда, завертишь хвостом... Прокляну!
9
Уже два дня Анка была здесь, а он не видел ее. Опять не спал, пытался представить себе ее лицо. Если Анка, с двумя косицами торчком, карабкалась на дуб, то он знал: это из воспоминаний. Если верткая, с короткой стрижкой, отбросив купальную шапочку, ныряла, как мальчишка, в реку, это тоже были воспоминания.
Городские девушки, приезжавшие на велосипедах и оккупирующие в жаркие дни песчаный пляж и к на лужайке, надевали разноцветные шапочки. Входя в воду и зябко поеживаясь, закрывали уши резиной... Анке шапочка мешала и валялась в траве, как ненужная.
Так какая же она сейчас, Анка? Прошло меньше года, а казалось, не виделись сто лет... Конечно, узко прищуривает свои глаза, и, конечно, они синие... Беззвучно смеется, как год назад, когда он предложил ей поехать в Молдавию и расписаться — там это уже можно было в их возрасте.
А вдруг всего на два-три дня отпустили из труппы артистку, уже знаменитую, хотя и бродячую, как окрестила ее Сучкова? И он не увидит ее. Даже не скажет: «Здравствуй». Но он не мог первым явиться. Он ждал. Ждал, что она прибежит. Или хотя бы позовет.
Утрами, как всегда, Алеша уходил на работу и вдруг почувствовал, какие у него одинаковые дни. Снимали плиты с крановых крюков, отъединяли гремящие цепи, ждали бетона, который каждый день задерживался, трепались, нервничая и ругая начальство...
Сегодня к ним на этаж залез фотокорреспондент из городской газеты. За портретом передовика для первомайского номера. Выбрал бригадира Васю Теплухина — косая сажень в плечах, хоть куда, и цифры что надо. Поставил Васю на фоне стены, самой чистой, аккуратной, ласковой... Вася вполголоса торопил, мол, дела же, а корреспондент дышал на фильтр, вытирал его и трижды проверял выдержку чувствительным прибором — экспонометром. Радовался, какой фон: за могучими плечами Теплухина — облако, полное солнца, все в курчавинах. Корреспондент ждал, когда оно подойдет поближе и попадет на снимок, будет портрет с пейзажем. Как у Леонардо да Винчи, сказал он. Вася слушал и причесывался, глядя в зеркальце, которое носил в кармане...
И вдруг — нырк! — перед аппаратом возник тщедушный Петя Куцуруп, бригадир Алешин.
— Меня снимайте!
Корреспондент засмеялся.
А Куцуруп Васе макушкой до плеча не достает, ну, парнишечка — на улице и не заметишь. Да еще конопатенький. Никакого вида.
— Отойдите, дорогой товарищ! — мирно попросил его корреспондент. — Вы мешаете.
— Не отойду.
— А это моя стеночка! — Куцуруп оглядел ребят и кивнул на них. — Наша.
— Почему? — рассердился тот.
И точно. Эта стенка была не Васиной, а Куцуруповой.
Вася Теплухин — спец по проценту, ставит в стены любую плиту, что привезли и подняли. Без разбора, не придирается, гонит план. А Куцуруп с кем угодно схватится — и с подвозчиками и с крановщиками, если ему дают плиту с изъянами, некондиционную. Строит людям, как себе. Начальники зовут его «белошвейкой». Почему-то недобро.
Корреспондент опешил, а Петюн — его так все свои зовут — давай на ребят орать: что ж они языки проглотили, когда у их стены ставят чужого бригадира!
Ребята заулыбались.
— Да ну... Подумаешь...
